Владимир Дудинцев
Повести и рассказы
Станция «Нина»
Мы получили новый наряд на взрывные работы и всей бригадой по шпалам ушли далеко в горы. На шестидесятом километре оборвался рельсовый путь. На семьдесят шестом узкая площадка, вырубленная в каменной стене ущелья, уперлась в тупик. Все ущелье перед нами закрыл Собор. Черное подножие этого гранитного великана-обломка, издали похожего на церковь, подтачивала шумная река — вода уходила прямо под скалу. Отвесная стена, постепенно розовея, поднималась вверх к горной синеве и заканчивалась множеством красных маковок.
— Троице-Сергиевская лавра! — сказал наш бригадир Прокопий Фомич Снарский, глядя вверх.
В его бинокль я увидел между гранитными маковками желтые лишаи и спокойно перебегающих на выступах горных индеек.
В этот день Прокопий Фомич еще раз удивил бригаду своим искусством. Он осмотрелся и нашел в скалистой стенке, в ста шагах от Собора, пласт мягкого камня. Мы пробурили в скале два десятка шпуров — там, где он ткнул в камень мундштуком трубки. Зарядили шпуры взрывчаткой, подожгли бикфордов шнур и убежали за поворот. Раздалось два десятка выстрелов. Мы вернулись и увидели в стене квадратную нишу. Еще двадцать, еще три раза по двадцать выстрелов, и Снарский сказал:
— Вот вам и хата.
И сел на длинный камень около нашей пещеры, закинул ногу на ногу — весь желтый от паров взрывчатки. Шевеля длинными висячими усами, он солидно и обстоятельно стал приглядываться к гранитной громаде Собора. Мы знали своего дядю Прокопа и сразу поняли, что на этом камне он будет вечерами сидеть и смотреть на скалу — до тех пор, пока не взорвет ее. И, расчищая площадку перед пещерой, бригада оставила для него длинный камень.
Каждое утро, набрав в брезентовые сумки желтого, как яичный порошок, мелинита, мы всей бригадой уходили к семидесятому километру выравнивать полотно дороги и дробить крупные глыбы. «Бах-бах-бах!» — до вечера не умолкала наша стрельба.
Однажды, когда мы разложили по глыбам заряды и за укрытием ждали взрывов, к нам сбежала по извилистой овечьей тропке высокая кудлатая собака и за нею, словно камень упал на площадку, спрыгнул очень широкий и короткий мальчишка-киргиз с большой стриженой головой. Подошел и, как хозяин, сел возле нас на гранитную плиту.
— Это что? — посмотрел удивленно на отрезок бикфордова шнура в руке Снарского, на голубой дымок, что полз вверх по шнуру: — Это что?
— Здесь горит и там горит, — пояснил Гришука, самый молодой взрывник в бригаде. — Контроль. Как догорит, пойдет стрелять!
— Это ваша работа? Все? — спросил коротыш уже тише и махнул палкой вдаль. — Вся дорога?
Голубой дымок подполз к пальцам Снарского. И сразу вдали, над ущельем, возникли, клубясь, один за другим коричневые столбы — вверх и в стороны, и донеслось запоздалое «бах-бах-бах» — подтверждение слов Гришуки.
Мы познакомились с гостем. Оказалось, что Мусакеев не мальчик: ему шел уже шестнадцатый год. Где-то за скалами паслась его отара, а километрах в сорока от пастбища, в соседней долине, был его колхоз.
Он стал навещать нас каждый день. Гришука подружился с ним и даже дал поджечь бикфордов шнур.
— Это мелочь, — однажды сказал Гришука нашему новому товарищу. — Скоро не то увидишь. Будем Собор взрывать! Это целый вагон взрывчатки!
— Пять вагонов, — спокойно ответил Мусакеев, и черные глазки его уползли в сторону смеясь. — Эшелон!
Он так уверенно сказал это, что мы все, перестав улыбаться, уставились на него. Мусакеев хлопнул высокого пса по загривку, повалил его, и пес забил хвостом, радуясь ласке. Подняв на нас глаза, Мусакеев сказал неожиданно:
— Взрыва не будет. Около Собора каждый год ходят. Я говорил с геологами.
— Ну-ну, побеседуй еще! — Снарский добродушно засмеялся.
Засмеялись и мы. Откуда Мусакееву знать, будет взрыв или не будет? И все же он заставил нашего бригадира призадуматься. Ведь главный наряд — разработка семьдесят шестого километра — все еще лежал в конторе.
Пещеру свою мы обили досками и законопатили; это уже не пещера была, а чисто выбеленная теплая изба с окном и печью. Настя, жена Снарского, уже хозяйничала в этой избе. В оконное стекло давил зимний сырой ветер — улан, когда к нам приехали двое верховых — начальник участка Геннадий Тимофеевич Прасолов и с ним худощавый нахмуренный человек в городском пальто. Наш бригадир выбежал к ним без шапки, и все трое пошли к Собору. А мы столпились у своего жилья, стали наблюдать за ними. И Мусакеев оказался здесь — сначала стоял вдалеке, распахнув овчинный полушубок, потом вдруг оказался рядом, толкнул меня и показал глазами на Собор.
Подойдя почти вплотную к гранитной стене, трое остановились. Высокий незнакомец развернул трубку чертежей и сразу изменился — стал хозяином положения. Бросил руку с вытянутым пальцем в сторону и ткнул в чертеж.
— Что они там колдуют? — спросил Гришука.
Снарский, совсем маленький по сравнению с приезжими, покуривал трубочку, слушал их, стоя чуть-чуть в стороне. Время от времени, откинув голову назад, он смотрел вверх, туда, где горели, купаясь в морозной синеве, красные маковки Собора.
— Взрывать будем! — крикнул Гришука.
Он захотел бороться и обхватил Мусакеева. Коротыш не обратил на него внимания, только шире расставил ноги.
— Не будем взрывать, — сказал он.
Должно быть, незнакомец сумел доказать свою правоту там, у скалы. Он свернул чертеж и говорил уже спокойно, поворачиваясь спиной к ветру, закрываясь углом воротника. Теперь он указывал бумажной трубкой вдаль, на противоположную сторону ущелья. Он первым двинулся к нам, взял под руку Прасолова. Снарский побрел за ними, задумчиво дымя трубкой, опустив плешивую голову.
— Мост, — услышал я наконец голос Прасолова, — это ведь немалые деньги. Как, по-вашему?
— Спросите мостовиков, — ответил незнакомец. — Я не мостовик.
— Потом опять же надо будет переходить на этот берег. Еще один мост. Вот ведь какая история, — продолжал Прасолов.
— Полтора миллиона! — мы сразу узнали решительный басок дяди Прокопа. — При мне как раз перед войной строили такой мост в Забайкалье. Полтора. А то и все два.
— Подожди, Фомич, не кипятись, — всегда спокойный Прасолов улыбнулся ему.
— Не согласен, Геннадий Тимофеевич. — Снарский повернулся к нему спиной. — Так быстро миллионные вопросы не решаются.
— Эти вопросы, Фомич, не здесь решают. Мы с тобой еще поговорим.
— Вот так, — Снарский, не замечая незнакомца, выразительно оглянулся на Прасолова и выбил трубку о желтую ладонь. — Вопрос этот нужно решать по-партийному.
— Вопроса-то уже нет! — с усталой улыбкой ответил незнакомец, обращаясь к Прасолову. — Трассу изучали не один и не два специалиста. Вопрос нам ясен.
Лошади рысцой унесли за поворот наших гостей, а Снарский вошел в избу, хлопнул дверью и сел за стол.
— Давай обед, — сказал он Насте и засмеялся. — Как же! Ясен тебе!
За обедом Прокопий Фомич выпил чашку водки, вспотел и долго сидел над тарелкой, широко раскрыв глаза, закусив желтый от паров мелинита ус.
— Где же ты раньше был? — сказал он наконец, не обращаясь ни к кому. — Видишь ты, земляной оползень на скалу навалился! — он едко усмехнулся, покачав головой. — Опасно! Взорвем — значит гора поедет на нас, подземные воды потекут! А посему оставить Собор в покое и строить мост. А?
— Ты чего расходился? — добродушно спросила Настя.
— Не верю! Геолог обязан доказать. Чтоб не было колебаний. Чтоб я знал, куда миллион идет. Миллион лишний истратить — это мы и без инженера можем. А ты сумей миллион в банке оставить и интерес соблюди! Чтоб мы сказали: мудрец, золотая голова, учили тебя не зря — памятника достоин!
— Руки чешутся взорвать — так бы и сказал, — Настя легонько толкнула мужа в спину. — Погоди, не горюй, они планы не раз переменят. Прасолов-то ничего еще не сказал. Раз ездят сюда, значит думают. О миллионе-то.
— Напишу в Москву, — сказал Снарский, отодвинул тарелку и пролил борщ. — Министру напишу.
— От дела стоит ли отрывать людей? — заметила Настя.
— А это тебе не дело? — Снарский стал смотреть в окно, мелко постукивая носком сапога. — Я просто изложу. Пусть сами решают. И планы пошлю. Все бумажки. Прасолов мне еще ни в чем не отказывал — скопирует.
— Думаешь, планов у них нет? В Москве-то…
— Все будет так, как надо, поняла? Может, я дурак, так и скажет. И будем строить мост, пойдем в обход.
Через неделю Прокопий Фомич отправил в Москву толстый пакет. Письмо он писал вместе с Прасоловым. А в апреле, когда засветились на склонах бледные огоньки горных фиалок, приехала к нам Нина. В тот ясный розовый вечер мы сидели за столом и наперебой рассказывали Мусакееву о нашей работе, о взорванных скалах, о страшной силе мелинита и показывали ему желтые до локтей руки.
