Ленни проснулась в испарине, с колотящимся сердцем и долго сидела в постели, пытаясь прийти в себя, пока солнце не позолотило слегка белые занавески на окнах ее спаленки. Тогда она улеглась, свернулась калачиком и сладко заснула.
В назначенный вечер зажглись разноцветные лампочки в саду, распахнулись старомодные тяжелые двери, официанты выстроились в ряд на широкой террасе. Немногочисленные гости прибыли. Целовались, обнимались, знакомились. Через несколько минут Лямский и Кторов, явившие собой дивную комическую пару — первый приходился второму аккурат по пояс, — уже сняли крышку рояля и разбирались со струнным устройством, что-то доказывая друг другу. Изольда, жена музыканта, обнимала охапки белых роз, по приказу Ожогина в изобилии расставленные повсюду в стеклянных вазах: на тропинках в саду, на веранде, на подоконниках в гостиной. «Просто, но с какой откровенной любовью!» — подумала Ленни про розы. Она тихонько держалась в стороне, бродя с бокалом шампанского в изножии лестницы, там, где кусты бугенвиллей отбрасывали на дорожку густую тень, и… вдруг ощутила укол мгновенного сожаления, быстрой тоски, когда еще не понимаешь, что что-то упущено, а упущенное, потерянное уже исчезло, растворилось. Уже давно на любой студийной вечеринке она чувствовала, что на ее заплутавший среди чужих лиц взгляд всегда готов ответить Александр Федорович — кивнуть издалека, улыбнуться, послать официанта с вопросом «что угодно выпить или скушать?». Он словно вел ее, не давая оставаться одной. Это стало привычным, само собой разумеющимся. Но сейчас… Сейчас она осталась «совсем одна», без его поддержки и внимания. В этом, в сущности, не было ничего дурного, но… Ленни обратила внимание на эту заминку, закорючку, на это свое «но». Но — непривычно? Или — неприятно? Петя Трофимов терся рядом с ней, путано рассказывая об опытах со звуковым кино, о которых вычитал в американских газетах. Из сада неслись шипящие звуки патефона — печальный мужской голос начитывал что-то в ритме танго. Зазвучали кастаньеты. Стемнело. Включили проектор. Он застрекотал в теплом полумраке листьев, и казалось, что это не аппарат работает, а сверчки сбились в хор и затрещали все разом. Немногочисленные гости сгрудились около экрана. На белом полотне появилось бесстрастное лицо Кторова, завертелся в вихре сюжет.
— Я подыграю урагану, вы не против? — шепнул Лямский Кторову.
Тот кивнул, и сразу короткой репликой вступила виолончель. К середине просмотра дамы достали носовые платки — в дуэте с тягучими звуками меланхолия кторовского персонажа превратилась в невыносимую печаль, абсурдные гэги смотрелись как трагедия.
— Я говорил вам — любая музыка подходит под любое изображение, но меняет его смысл. Звук перевернет все старое кино, — продолжал жужжать вокруг Ленни Петя. Кажется, он хлебнул немного шампанского, чего обычно никогда не делал, и это привело его в состояние некоторой ажитации. Ленни же смотрела на Ожогина и думала о том, что никогда не видела на лице этого человека такое открытое выражение счастья. Он поймал ее взгляд и, хотя ее почти не было видно за темно-фиолетовыми цветами бугенвиллей, неотрывно смотрел на нее. Так ей казалось.
На самом деле Ожогин не видел, где стоит Ленни, не мог найти ее в толпе, но сказал себе, что хочет, чтобы она — раз! — и появилась в луче его взгляда, просто появилась, как в темноте зала появляется светящийся квадратик экрана, и все остальное теряет значение.
Фильма закончилась. Все зааплодировали. Ожогин очнулся. Ленни, отвязавшись от Пети, вернулась на веранду и смотрела издалека, как смешно Ожогин разговаривает с Лямскими — то и дело поднимая к лицу сложенные ладони: то ли молился на них, то ли молил их о чем-то.
— Спасибо! Спасибо огромное! Рад, что фильма произвела на вас впечатление! Это все Вася. — Он выдвигал вперед Чардынина. — Он запустил эту серию. Но у меня есть план… один план… и для музыкальной линии я имел бы честь… хотел бы… вас пригласить, — сбивчиво говорил Ожогин. — Есть прекрасная повесть Александра Грина «Алые паруса». Видите, около розового куста стоит мадемуазель Оффеншталь… мадемуазель Оффеншталь, она… она отчасти немка… впрочем, это неважно… она скоро будет известным режиссером, но я прошу ее сняться в фильме… я говорил вам, что хочу делать фильму?.. так вот, в роли Ассоли… ведь она настоящая Ассоль, и гримировать не надо… правда, правда? — Ленни заметила, что вся компания обернулась в ее сторону, смутилась и от смущения очень решительно приподняла в приветствии бокал с шампанским. — Но она отказалась сниматься… наотрез… — горестно заключил Ожогин и жалобно посмотрел на Лямских. — Загипнотизируйте ее! Пожалуйста!
— Но, мой капитан, это не так просто, — вздохнул виолончелист.
— Александр Федорович, прошу вас, сюда, — раздался из сада чей-то голос.
— Простите, я на минуту. — И Ожогин, откланявшись, ушел.
Лямские и Кторов остались втроем. Изольда выстукивала на рояле ля и соль самой высокой октавы — выходило тревожно и жалостливо.
— Я могу предложить только волшебный пиджак, — сказал Кторов в наступившей паузе.
— Волшебный пиджак? Что это такое? — удивился виолончелист.
— О, это лучший номер моего отца. Пиджак со свистом, фейерверком, мыльными пузырями и тройкой розовых бутонов. В свое время сногсшибательно действовало на дам самых разных возрастов и взглядов. — Говоря, Кторов расправлял рукава своего сюртука, и казалось, из них сейчас покажутся рукава волшебного пиджака. — Я захватил его на всякий случай — вдруг придется демонстрировать трюки, — и вот всякий случай подвернулся.
— Вы хотите, чтобы с помощью циркового пиджака Александр Федорович загипнотизировал свою маленькую Ассоль? — спросила Изольда.
— Предприятие кажется вам сомнительным?
Изольда пожала плечами.
— Попробовать, наверное, стоит.
— Что ж, тогда я отправляюсь за пиджаком. Не знаю, впрочем, насколько он будет впору господину Ожогину и согласится ли тот его надеть…
— Можно вылить на него красное вино и предложить ему волшебный пиджак взамен испорченного, — с видом заговорщика предложил Лямский, глядя на Кторова снизу вверх.
Изольда посмотрела на мужа с сомнением.
— Глупо, милая?
Она кивнула.
— Но как иначе, чтобы он ничего не заподозрил? Давайте, Кторов, несите ваш пиджак.
— Это будет упрощенный вариант волшебного пиджака — без кролика и голубей, — серьезно заметил Кторов.
Ожогин между тем возвращался на веранду, ища глазами Ленни. Она стояла тут же, за колонной, но не вышла ему навстречу. Ей показалось, что он чем-то озабочен, и она вдруг постеснялась его отвлекать.
Застреляли пробки шампанского — единственный фейерверк, на который согласился Ожогин. Вылетели — «как в русском балете», заметил кто-то из гостей — официанты с закусками. Реприза с пролитым вином была исполнена довольно бойко. Кторов толкнул официанта, поймал с подноса падающую бутылку, Лямский подставил бокалы, но тут заговорщики будто случайно налетели на Ожогина, и струя из бутылки вместо стаканов хлестнула на его белый сюртук. Ожогин растерянно топтался на месте, пытаясь стряхнуть с себя капли вина. Кторов суетился рядом, делая вид, что помогает, а вино все лилось и лилось на Ожогина. Через зал к ним уже бежала Изольда с чесучовым пиджаком в руках.
— Александр Федорович, переоденьтесь! Вот прислуга принесла.
— Почему-то я на каждой вечеринке оказываюсь мокрым, — смущенно бормотал Ожогин, влезая в рукава пиджака и оглядываясь. «Ну где же она?! Что за мучение такое!»
— Петя, ты не видел мадемуазель Оффеншталь? — спросил он довольно громко у проплывающего мимо секретаря.
— Была здесь. Мы обсуждали…
— Я здесь, Александр Федорович! — крикнула Ленни из толпы, услышав его голос и свое имя. — Сейчас…
Но только она успела к нему пробраться, как началось невообразимое. Из-за шиворота пиджака Ожогина полетели мыльные пузыри, окружившие его целым облаком. Он нелепо начал отмахиваться от них, молотя руками по воздуху. Пузыри полопались. Ожогин одернул рукава, желая приосаниться, и из кармана выстрелила хлопушка, засыпав всех конфетти.
— Браво! — неуверенно произнес Петя, и из нагрудного кармана Ожогина, словно по приказу, выскочил букет бумажных цветов. Затем пиджак засвистел, и у Ожогина из-за шиворота забили фонтанчики воды. Публика захохотала.
Ожогину показалось, что выключили звук. Он стоял в кругу хохочущих гостей, мрачный, насупившийся, чувствуя себя голым, испытывая мучительную неловкость, оглядывая толпу сумрачным взглядом из-под сдвинутых бровей и не зная, как уйти, чтобы снова не оказаться смешным. «Вот вам, пожалуйста, и фейерверк», — подумал он. Взгляд его упал на Ленни. Она не смеялась. Стояла так же, как он, насупившись, и смотрела на него странным немигающим взглядом. «Я не только смешон, но и жалок», — промелькнуло у него в голове.
