– А что? – спросил Ильмарранен, потягиваясь, будто со сна.
Его подняли за плечи, развязали руки:
– Что это ты молол вчера про знамение, а?
Руал перевел взгляд с одного на другого, нахмурился:
– Что? Случилось?!
Долговязый мотнул головой в сторону кузни:
– Иди, посмотри…
Люди кольцом стояли вокруг кузни, не решаясь подойти ближе. Говорили шепотом, вздрагивали, оглядывались.
– Расступитесь! – крикнул Руал. От него испуганно шарахнулись.
Он сделал несколько неуверенных шагов и остановился.
Со двора кузни выезжала кузнецова телега, маленькая, поломанная, о трех колесах. Выезжала, да не могла выехать, потому что в нее был впряжен белый лошадиный скелет. Выгибались дугой, вонзались в землю голые ребра, пустыми глазницами пялился тяжелый череп. Жутко торчали оглобли, болтались на ветру вожжи, заброшенные на передок. В рассохшееся дно телеги воткнуты были мечи и пики – покореженные, погнутые, изувеченные, они торчали густой, уродливой порослью.
Руал, как стоял, рухнул наземь и протянул руки к небу:
– Знамение… О, ужасное знамение! – бормотал он в неподдельном отчаянии.
Толпой все больше овладевал страх. Запричитали женщины, нервно закричали на них мужчины. К Руалу подошел бледный кузнец, поднял его за шиворот, грозно нахмурился, но голос выдал его смятение:
– Ну, ты… Накаркал… Что это, а?
Руал обвел взглядом испуганные лица. Ни следа не осталось от прежней отваги и решимости, только ненависть и страх. Ильмарранен горько покачал головой, обошел страшную упряжку, прочертил линию по направлению ее движения, прошептал потрясенно «На запад!» и схватился за голову:
– Люди, это знамение… Вы прогневили небо, отсюда град… Вы не вразумились, и вот новое, грозное предупреждение… Это знак смерти! Это худшее из возможных знамений… Вы должны оставить неправедные, жестокие планы, вы должны помириться с соседями. Смиритесь, подумайте о творимых вами несправедливостях, откажитесь от ненависти, иначе мор, голод и безумие овладеют вашим поселком!
Они переглядывались, пожимали плечами, перешептывались, огрызались друг на друга, косились на Руала, плевались, бранились, тяжело раздумывали, заламывали руки, разглядывали пустое небо, и, наконец, бочком, бочком стали расходиться. Разошлись все, потупившись, воротя глаза, бормоча себе под нос. Пригорок опустел, только переминался с ноги на ногу кузнец да тряслись в сторонке подмастерья.
– Что… теперь? – спросил кузнец с суеверным ужасом, показывая на телегу с оружием.
– В огонь, – твердо сказал Руал. – И сохрани тебя, кузнец, хоть раз в жизни выковать еще что-нибудь подобное!
Тот хмурился, сглатывал слюну, ходуном ходила жилистая шея.
Скрипели кости на ветру, будто пытаясь сдвинуть телегу с места.
Он уходил победителем. Его не венчали венками и не бросали ему цветов. Ему даже не дали корки на дорогу, но он уходил победителем. Никогда не узнает об этом дне вдова из поселка с рядами ульев, забудут путника мальчишки-рыбаки, в неведении вырастут голенастые девчонки. Пускай. Он уходит победителем.
Пылал высокий костер у кузни. Захлопнулись двери и ставни, из каждой щели за ним наблюдали настороженные, недобрые глаза. Он уходил. И только выйдя за околицу, в поле, он закинул голову и рассмеялся победным смехом.
Высыхала под солнцем трава. Он чувствовал себя как никогда легко и уверенно, и почти не удивился, когда его явственно позвали: «Марран!»
Он оглянулся, и конечно, никого не увидел. Тянулись поля, маячили рощицы, колыхались несжатые колосья. И кто-то засмеялся тихо, вкрадчиво, где-то там, в нем, внутри, кто-то другой, посторонний, засмеялся и сказал: «Ловко, ловко, Марран!»
Позолоченная карета громыхала на ухабах, резво бежала шестерка вороных, стойко переносящая все тяготы пути. Как заговоренные, сказал бы я, если б не знал, что кони действительно заговорены Лартом от случайностей и болезней. Да и карета – сколько уже проскакали по колдобинам ее тяжелые колеса, а что ей сделается!
Я, однако, ни заговоренным, ни железным не был. Путешествие вытягивало из меня последние силы, а все эти прорицающие девчонки и сами собой вспыхивающие книги, конечно, здоровья не прибавляли.
Ларт был угнетен неудачей и не мог простить мне купчихиных помыканий. Наши отношения вконец испортились, я знать не знал, как загладить свою вину.
Так миновала неделя, и мы прибыли в замок барона Химециуса. Барон принял нас вежливо, но прохладно. Втайне он считал всех магов дармоедами, столь же бесполезными, как пуговицы на шляпе, однако вслух высказывался помягче:
– Господин э-э-э… Дайнир, не соблаговолите ли вы объяснить мне и домочадцам, так сказать, смысл так называемого магического дара? – спросил он за первым же обедом в зале, где за длинным столом восседали сам барон, его бледная жена, огненно-рыжий сын, две маленькие дочки, старушка-приживалка и я, сопровождаемый стоящим за спинкой стула Легиаром.
Не успел барон завершить свою ехидную тираду, как крылышко индюшки вспорхнуло с моей тарелки, сделало круг почета вокруг стола, капнуло соусом на приживалку и впихнулось в мой разинутый рот. Ларт, по-видимому, во что бы то ни стало решил поддержать репутацию магов.
– Ах! – сказали в один голос маленькие дочери барона. Сынишка фыркнул, жена вздохнула, а старушка-приживалка достала платок и принялась чистить испачканное платье.
– Ну-у… – насмешливо протянул барон. – Будучи, с позволения сказать, в балагане, я наблюдал не раз, как фокусник доставал кроликов из пустой шляпы, однако никому бы не пришло в голову оказывать таковому фокуснику особенный, так сказать, почет, в то время как маги…
Шелковый бант у него на шее задергался и превратился в зеленого длиннохвостого попугая, который, слетев с бароновой рубашки, уселся на канделябр в центре стола и запел сладкую серенаду. Девчонки снова ахнули, баронесса вздохнула, мальчишка захохотал, а приживалка поперхнулась.
– Ах, господин Довнир, – удрученно покачал головой барон, – я знавал одного птицелова, заточавшего в клетки дроздов и синиц с тем, чтобы обучить их песенке и продать на базаре…
Мальчишка запустил в попугая костью. Тот рассыпался стаей бабочек, которые мгновенно вылетели в окно. Барон проводил их сокрушенным взглядом:
– И все же я не могу понять, господин Дранир…
– Меня зовут Дамир, – сказал я мрачно.
Сразу после обеда я устроил Ларту истерику. Я сказал, что не вижу смысла в нашем маскараде, что мне надоело попадать в смешные и нелепые ситуации, что я устал, что я боюсь, что с меня хватит. В порыве чувств я даже принялся отстегивать шпагу и стаскивать с себя камзол чародея. Ларт смотрел на меня меня холодными, сузившимися глазами:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
