Всех, так всех — и никаких исключений. Господи, ну почему в жизни и особенно в политике всё совсем не так!
На базаре, уже затоварившись капустой, картошкой и свёклой для борща, я неожиданно увидел большую фуру, с которой одетые в телогрейки крестьяне торговали яблоками, вполне приличными на вид и весьма дешевыми.
— Откуда яблочки? — поинтересовался я у продавцов.
— Со Старожилова, с Рязанской области. — был ответ.
Мужик-продавец принял у меня холщовую кошелку и стал накладывать в нее заказанные мной шесть кило яблок.
Я неожиданно вспомнил, что давным-давно в медицинском институте со мной в группе учился паренек, как раз из этого самого Старожилова, по имени Борька Мелёшин. Борька был мужик хитрый и до чрезвычайности сволочной, как и все старожиловские крестьяне, из которых он происходил. Борька был единственным из всех студентом, у которого была своя машина — четыреста двенадцатый Москвич ижевской сборки. По причине обладания этим чудом техники Борька был весьма чванлив и говорил о себе чрезвычайно уважительно. Уважать ему себя было за что. Во-первых, он вдвоем с матерью, врачом-фтизиатром, выгнал из дому попивавшего отца, врача-рентгенолога, вдобавок отобрав у него по суду деньги и машину. В дополнение к машине Борька купил себе на отжуленные у папаши деньги мотоцикл Урал для перевозки крупнотоннажных грузов, мотоцикл Иж для приватных поездок и мотороллер Вятка для катания. Вся эта армада заправлялась краденым бензином, который воровался для Борьки шоферней из местного совхоза и заливался впрок в громадную цистерну, вкопанную в землю у него на огороде, обмениваясь на краденый из больницы спирт.
По большей части, Борька меня откровенно презирал за неумение жить, крутиться, обрастать массой знакомых, проворачить дела и твердо стоять на земле обеими ногами. Но иногда он всё же удостаивал меня разговором, в котором он общался со мной как с равным. Это было всегда, когда ему очень хотелось чем-то прихвастнуть, а было не перед кем. В таких случаях даже я сходил за человека. Я всегда с удовольствием слушал Борьку, не перебивая, и поражался всякий раз, как много простая беседа с похвальбой может открыть нового о таинстве человеческой души. Так например, однажды после летних каникул Борька нахвастал, что ему удалось поломать целку своей соседке, молодой фельдшерице Таньке из того же Старожилова, которая метила за него замуж. Жених видный: не сегодня-завтра будет врач, а врач — человек уважаемый, ему много подарков несут — и деньгами, и так. А тем более, Борька еще и спиртного в рот не берет — такому мужику и вообще цены нет. Короче, как в песне народной поётся:
Доктор делает аборты, отправляет на курорты,Мама! Я доктора люблю!
Борька с нескрываемым удовольствием рассказывал мне, как Танька ни за что не хотела давать ему до свадьбы и дала только после того как он в течение длительного времени представлял ей эту свадьбу делом решенным. Танькину попытку для верности забеременеть Борька пресёк надеванием гондона. Борька даже показал мне оставшийся гондон из той же пачки, вынув его из кармана. Я осведомился, было ли ему приятно лишить невинности юное, симпатичное создание — Танька было довольно смазливой и фигуристой девчонкой — но Борька даже меня не понял. Вероятнее всего, он испытал во время секса с Танькой чувство, не намного сильнее пощипывания уретры при мочеиспускании. Он был горд и счастлив совершенно другим — тем что он смог Таньку обмануть и таким образом воспользоваться тем, что давалось ему под совершенно определенные обешания. Именно то, что обман удался, и что никакие обещания Борька исполнять в отношении Таньки не собирался, то, что ему удалось обманом попользоваться чужим, и вызывало у Борьки столь сладостное ощущение, гораздо более сильное чем наслаждение от секса с молодой и красивой девушкой. Это сладостное ощущение было столь сильным и ярким исключительно потому что оно находилось в полном согласии с моралью старожиловских крестьян, а именно, тем ее постулатом, что обмануть легковерного дурака и попользоваться за его счет — это первейшая доблесть умного, расторопного человека, умеющего жить за счет других, и при этом еще этих других и обосрать в доказательство своего превосходства и своего житейского ума.
Борька не женился на Таньке не потому, что она ему, например, не нравилась, и даже не потому что, допустим, фельдшерица и врач — это не ровня, а по той простой причине, что Танька родит, учиться дальше не будет, да так и будет получать свою фельдшерскую зарплату в девяносто рублей.
— Вот и корми ее суку всю жизнь, на хер это надо, — жаловался мне Борька, донельзя возмущенный даже одной только возможностью такой перспективы.
Женился Борька сразу по окончании ииститута на другой односельчанке, которая работала инженером-животноводом на местной птицефабрике, могла вырасти в будущем до директора, а таскать домой дармовых цыплят могла с самого начала. Но тут Борьку постигло жесточайшее разочарование:
— Представляешь, — жаловался он мне, — ни хрена у них там на фабрике не выходит, чего-то там по технологии не соблюдают, вот цыплята и не растут. Верка каждый день домой по целой кошелке приносит, да что толку — их хоть жарь, хоть вари, всё равно — что в рот положишь, то и выплюнешь. Одни кости да плёнки!
Про любовь я на этот раз у Борьки уже ничего не спрашивал — и так всё было понятно. Цыплята не выросли, любовь не состоялась.
Вот какие сложные формы человеческих отношений открылись мне еще во студенчестве. Мораль, традиции довлели над человеком и принуждали его жесточайшим образом обкрадывать себя, свою жизнь, а также и жизнь других людей, чтобы соответствовать общепринятым внешним стандартам благополучного человека. Я немало размышлял над этим феноменом еще в студенческие годы, и эти размышления привели меня в одну аспирантуру, затем в другую, и в конце концов, в Институт психологии, где и проходила вся моя дальнешая жизнь. Впрочем, никакой своей жизни в общепринятом её понимании у меня не было. Я научился только анализировать жизнь других людей, а вся моя личная жизнь умещалась в перечни публикаций и протоколы ученого совета. Что поделать, я не совсем нормальный человек, я даже не благонравная скотина. Я просто учёный червяк, тоскливо и методично выгрызающий безрадостные знания из кислого яблока человеческой природы. Зачем?
— Что «зачем», хозяин? — удивился яблочный мужик с машины. — Все яблочки один к одному. Если что не так — всегда поменяем. Любое яблочко, какое не понравилось, заменим.
— Да всё нормально, земляк, накладывай полную. — ответил я. Это я так, про работу свою задумался и вслух чего-то сказал. Бывает. А кстати, вы там в Старожилове Борьку Мелешина не знаете? Сокурсник мой.
Мужик мгновенно переменился в лице и уронил яблоко. Оно звучно упало на металлический пол фургона и покатилось.
— Как не знать-то! Эт же наш главный врач рейонной больницы, етить его! Весь рейон от него плачет! Старый-то главврач Воронов до пенсии даже не доработал. Не дал ему Борис Геннадьевич доработать до пенсии, раньше сковырнул. С тех пор никакого житья не стало, хоть вообще лечиться не ходи! Как идешь ко врачу — так неси. А где взять? А не принесешь — ни тебе лечения, ни уходу, с чем пожаловал, с тем и уйдешь. Весь рейон на него в обиде, а ему как с гуся вода. А хирург егоный Ашманов так прямо и говорит: "Я на обиженных хуй ложу".
Я расплатился, взгромоздил кошелку с яблоками на каталку поверх картошки и повез. Вот тебе и нравственность. Вот тебе и мораль. Ничего ты тут не поделаешь. Можно приструнить Борьку, можно и еще кого-то одернуть и пристыдить, но в целом человеческую породу изменить нельзя. При наличии здравого рассудка очень скоро становится ясно, что история человечества — это история многообразных проявлений человеческих несовершенств, а роль историка сводится лишь к тому что наблюдать как шальной винторогий козёл истории скачет вкривь и вкось похотливыми прыжками, бодая справедливость и талант пониже поясницы.
— Именно-именно! — с готовностью подтвердил мои мысли гаденький дребезжащий голосок. Я нагнулся к источнику звука и обнаружил сбоку на тротуаре выпуклость с раструбом, из которого сочился гаденький дымок. А в дымке медленно прорисовывалась фигура… хмм… как бы это сказать… ну для чёрта эта тварь была мелковата. Скорее, чертёнок. Мохнатый, лилового цвета, с хвостиком и свинячьим рыльцем, выражение которого являло воплощенную пакостность.
— Здравствуйте, Михаил Аркадьевич! — продребезжал чертёнок. — Меня зовут Жбуня. А вот его — Чузяпка. Нас послал к вам господин Ченгудрексель, чтобы напомнить, что с завтрашнего дня начинается действие контракта. Завтра у вас orientation day.
Тут из гнусного дымка также плавно и легко материализовался еще один чертёнок, очень похожий на первого, но ярко-оранжевого цвета и протянул мне небольшую папку.
