лагере трудился Лев Лазаревич Хургес, сначала в столярной мастерской, а затем в ателье по изготовлению игрушек, получая 800 граммов хлеба при неопределенной продолжительности рабочего дня. Изготовление игрушек, писал он, «вселяло в душу некоторую радость. Раскрашивал я кукол, паяцев и мишек, и всегда, взяв в руки очередную игрушку и представляя себе улыбающуюся детскую мордашку, я забывал и голод, и все унижения своей теперешней жизни» [Хургес 2012: 602]. Эти примеры, в отличие от случая Князева в новом лагере для инвалидов, показывают, что назначение в давно существующий инвалидный лагерь давало возможность путем полезных занятий обрести своего рода достоинство – то, о чем мечтали инвалиды как внутри ГУЛАГа, так и за его пределами.
Организация отдельных инвалидных лагерей получила дополнительный импульс во времена Террора, когда резко возросло количество инвалидов. В директиве, подписанной в марте 1938 года заместителем наркома внутренних дел С. Б. Жуковским, всем лагерям приказывалось организовать инвалидные подразделения с мастерскими для производства товаров народного потребления, в которых заключенные содержались бы отдельно от физически здоровых и снимались бы с баланса трудовых ресурсов[174]. Эта директива была разослана как часть более длинной серии безумных директив, которыми пытались упорядочить перевод заключенных из городских тюрем в отдаленные лагерные комплексы; заключенные-инвалиды, по всей видимости, стали головной болью для управленцев, ответственных за организацию их транспортировки. Согласно одному неполному обследованию, проведенному в 28 лагерях, в мае 1938 года насчитывалось приблизительно 33 000 инвалидов и ослабленных из почти 900 000 заключенных (3,7 % от этого общего числа). К концу года положение не улучшилось. В первом квартале 1939 года гулаговские специалисты по финансовому планированию отмечали контингент из 63 000 инвалидов (3,11 % из чуть более 2 млн заключенных), из которых от 35 000 до 40 000 человек были абсолютно нетрудоспособны и должны были содержаться за счет казны ГУЛАГа, субсидируемой государством[175]. Разумеется, эти цифры относятся к актированным инвалидам, признанным таковыми администрацией. Некоторые лагерные комплексы, такие как Норильский и Колымский, из-за крайней удаленности отказывались принимать ослабленных заключенных и заключенных-инвалидов с материка (хотя, конечно же, сами они порождали и содержали нетрудоспособных заключенных, таких как Хургес и Шаламов), а давление, оказывавшееся на всех местных комендантов ГУЛАГа с целью выполнения производственных задач, в любом случае отбивало у них желание принимать подобных заключенных[176].
Заключенный-инвалид мог вписаться в экономическую модель ГУЛАГа только за счет систематического исключения нетрудоспособных из учетного списка трудовых ресурсов и за счет субсидий.
Влияние войны на отношение к ослабленным и нетрудоспособным заключенным
С началом войны в июне 1941 года власти ГУЛАГа призвали инвалидов внести свой вклад в победу, и мобилизация охватила даже госпитализированных и обычно считавшихся нетрудоспособными. ГУЛАГ военного времени пережил пиковые за всю его историю показатели смертности: максимум пришелся на 1942 год, и в 1943 году они были немногим меньше[177]. Даже способные эффективно работать, физически полноценные заключенные ГУЛАГа получали по 800–1500 калорий в день, меньше, чем требовалось для работы, которую они должны были выполнять; гулаговское начальство несло ответственность за снижение рациона и падение производительности труда, обрекавшие огромное количество заключенных на медленную смерть от болезней, вызванных голодом. Как и в гражданском обществе, за редким исключением, недоедание и сопутствующие ему заболевания, в особенности туберкулез, были распространены повсеместно. Заключенные разделяли судьбу свободных советских граждан, питание которых резко ухудшилось во время войны и оставалось явно недостаточным долгое время после нее. Д. Фильцер показал, что тогда смертность советских граждан в городском тылу достигла двух значительных пиков. Первый, в 1941–1942 годах, был результатом внезапного потрясения из-за сокращения запасов продовольствия, эвакуации и ухудшения условий жизни и вызвал резкое повышение смертности среди пожилых и детей младшего возраста. Второй пик смертности – среди находившихся в тылу мужчин трудоспособного возраста в 1943 году – явился результатом длительного голодания, сопровождавшегося болезнями, лечение которых предусматривало правильное питание, в особенности туберкулезом [Filtzer 2015: 265–338][178]. Судя по проведенному Фильцером анализу вызванной недоеданием смертности гражданского населения, не приходится удивляться тому, что пик смертей в ГУЛАГе был достигнут несколько ранее, в 1942 году, учитывая уже и без того плохое питание и то, что положение не изменилось и на следующий год. Подобно тому, как в 1944 году благодаря программам усиленного питания начала сокращаться смертность среди гражданского населения советских городов, когда правительство обеспечило лучший контроль над запасами продовольствия, в гораздо более скромном масштабе аналогичные программы действовали и за колючей проволокой[179]. Узники ГУЛАГа не были изолированы от советского общества, когда дело касалось биополитики распределения продовольствия, но испытывали на себе крайнюю форму ее проявления[180]. Даже в этих отчаянных обстоятельствах инвалид в ГУЛАГе не считался «жизнью, недостойной жизни». В конце 1941 года, когда дела на войне у Советского Союза шли плохо, гулаговские специалисты по финансовому планированию заложили на 1942 год почти 86 млн рублей на содержание примерно 57 000 лиц, признанных инвалидами. Эти планы предполагали поразительно малое снижение (примерно на 8 %) расходов на душу населения по сравнению с предыдущим годом, когда число признанных инвалидами было меньше (53 528) и на их содержание было израсходовано 87,6 млн рублей[181].
Реальность 1941–1942 годов и нечеловеческие условия жизни в некоторых лагерях, усугубленные войной, фактически означали, что инвалидов зачастую привлeкали к общим работам, как если бы они были физически здоровыми. Бесполезность и жестокость такой практики очевидна из расследований, проведенных представителями закона. В одном прокурорском отчете по лесоповальному лагерю Усольлаг в Пермском крае описываются три случая наказания комендантов за использование инвалидов на общих работах. Нетрудоспособных заключенных отправляли соединять бревна в плоты для сплава по реке на обработку[182]. Весной 1942 года в восточносибирском Южлаге прокурор, инспектировавший фабрику по производству бочек, успешно опротестовал нарушение прав лишенных ног инвалидов, которым не снизили нормы выработки[183]. На самом деле, к 1942–1943 годам огромная доля контингента заключенных ГУЛАГа была официально признaна инвалидами или ослабленными и непригодными для общих работ. В 1942 году в эти категории попали ошеломляющие 801 350 из 1 777 043 заключенных – чуть больше 40 % всего контингента заключенных. В 1943 году цифры снизились до 411 921 из 1 286 294 заключенных, но это все еще было значительно больше по сравнению с 20–25 % неработающих заключенных, которые так беспокоили работников ГУЛАГа в 1930-е годы[184]. Говорилось, что в одном инвалидном лагере, Черноисточинском, организованном в 1942 году для Тагильского лагерного комплекса, в мастерских по изготовлению товаров народного потребления работала только треть его обитателей; остальные числились слабыми и больными
