type="note">[185]. На первых два года войны заключенная Талажского лагеря для инвалидов Усова, ранее работавшая в мебельной мастерской, была переведена в сапожную мастерскую. Рабочий день был увеличен до 12 часов, а паек уменьшен; в мастерскую приходили партии запятнанных кровью валенок убитых солдат, и в мастерских чинили эти валенки для повторного использования[186]. Мемуарные источники свидетельствуют, что жизнь в инвалидных лагерях требовала невероятной стойкости: лагеря для инвалидов создавались в панике и закрывались с такой же скоростью; назначенная заведующей домом инвалидов заключенная прилагала отчаянные усилия, чтобы по заснеженным степям привезти еду и спасти своих подопечных; существовал жуткий ритуал распределения материала для плетения корзин между прикованными к постели умирающими туберкулезными больными[187].
В то время как резко снижалась работоспособность и возрастал уровень заболеваемости, Москва пыталась насадить в лагерных медицинских учреждениях те же приоритеты, что существовали в военной медицине. В январе 1943 года Берия напомнил всему медицинскому персоналу ГУЛАГа, что его главная задача состоит в сосредоточении усилий на возвращении заключенных к труду[188]. Это указание адаптировало для ГУЛАГа основные принципы военной сортировки, применявшейся во время войны: при оказании медицинской помощи на поле боя военврачи Красной армии уделяли первоочередное внимание тем солдатам, которых можно было вернуть на фронт[189]. В конце 1943 года руководство Центрального санотдела провело кампанию, направленную на освобождение переполненных лагерных госпиталей от болеющих долгое время и нетрудоспособных, которых следовало переводить в «полустационарные учреждения»[190]. Госпитализации подлежали заключенные, здоровье которых можно было быстро восстановить, но не безнадежно или хронически больные. Между тем лагерные администрации начали использовать труд инвалидов более систематически.
По мере приближения окончания войны и начала восстановления народного хозяйства труд заключенных-инвалидов становился объектом более пристального изучения и проектирования увеличения его производительности. Начальство центрального лагеря продвигало концепцию индивидуального труда, учитывавшую возможности каждого ослабленного, выздоравливающего или хронически больного заключенного. В декабре 1944 года в инструкции, полученной от начальника ГУЛАГа В. Г. Наседкина, лагерному начальству объяснялось, как организовать в лазаретах индивидуальный труд для производства товаров народного потребления; такая работа должна была рассматриваться как трудотерапия, с резким сокращением ранее установленных норм и стимулированием дополнительным питанием за перевыполнение норм выработки. В одном из донесений того же времени подробно говорилось о том, как в нескольких лесоповальных лагерях были организованы новые подразделения для наиболее ослабленных работающих и нетрудоспособных заключенных. В них для каждого заключенного начальство определяло индивидуальные трудовые задания в сельском хозяйстве или в мастерских по производству товаров народного потребления[191]. Во время и после войны официально санкционированные эксперименты с трудотерапией начали проводиться в Санитарных отделах некоторых лагерей в Ухтинско-Печорском районе Республики Коми и в других местах, исходя из того, что, если трудовые задания назначать под контролем врачей, можно будет полностью восстановить трудоспособность ослабленных заключенных[192]. Гулаговские эксперименты с трудотерапией повторяли многолетнее и широко распространенное использование подобных режимов гражданской медициной в отношении участников войны и выздоравливающих туберкулезных и психиатрических больных [Коробов, Дубинина, Карпов 2008: 5–11; Геллерштейн 1943; БСЭ 1956, 43: 333–334].
Поразительной биополитической чертой гулаговских экспериментов с трудотерапией для инвалидов была медикализация практически всех норм и критериев, относящихся к заключенному-инвалиду. Группы для этих экспериментов набирались врачами по известным критериям: находили ослабленного или нетрудоспособного кандидата, еще не превратившегося в неизлечимого больного (из-за голодания или туберкулеза), оценивали его психологический портрет и отслеживали во время экспериментов[193]. Врачи называли выдаваемые трудовые предписания дозировкой[194]. Иногда нормы выработки привязывались к стимулирующим пайкам; в других экспериментах ослабленные заключенные получали лазаретные пайки независимо от своей выработки[195]. Врачи определяли условия содержания заключенных, обеспечивали их мылом и постельным бельем, разрабатывали для них ежедневные графики. Они следили за физическим состоянием испытуемых, используя физиологические и антропометрические критерии, а также показатели набора веса[196]. За выражениями «индивидуальный труд» и «дозированный труд» стояла усиливающаяся борьба гулаговского начальства за трудоспособных работников всех типов и постепенное осознание того, что, как и всем руководителям послевоенной советской экономики, им придется использовать больше рабочих со сниженными физическими возможностями[197]. Если до 1941 года нетрудоспособные зэки работали в импровизированных условиях на местах, то теперь они были потенциальным материалом для попыток врачей встроить их искалеченные тела в процесс производства. Такие требования отражали ожидания, возлагаемые на гражданских лиц; большинство инвалидов труда и войны могли быть официально признаны инвалидами, но это не избавляло их от обязанности трудиться.
Санотдел ГУЛАГа распространял опыт индивидуализированной трудотерапии по всей своей системе, но условия для широкого внедрения такого интенсивного использования ресурсов существовали далеко не везде[198]. Тем не менее в 1940-е годы медицинское начальство лагерей, используя аналогичный подход, делало попытки рационализировать существующие структуры, ориентированные на заключенных, здоровье которых может быть восстановлено, и на заключенных-инвалидов. В военное время слабосильные и оздоровительные команды 1930-х годов были преобразованы в оздоровительные пункты / команды; как и прежде, они стремились к возвращению в строй временно нетрудоспособных заключенных, исключая хронически нетрудоспособных[199]. Оздоровительные пункты предназначались для относительно трудоспособных, нуждавшихся в двухнедельном отдыхе (рис. 3.1). Оздоровительные пункты, рассчитанные на организованные рабочие контингенты, описанные Фильцером, явно копировали программы дополнительного питания [Filtzer 2015]. Санотдел пояснял, что команды выздоравливающих предназначались для заключенных, которые на общих работах могли выполнять лишь сниженную норму, и существовали для того, чтобы откормить их и тем самым восстановить их здоровье[200].
Авторы мемуаров вспоминают, что оздоровительными командами и оздоровительными пунктами злоупотребляла «аристократия» заключенных-уголовников, имевшая влияние на охранников или вынуждавшая врачей направлять их туда, но врачи также использовали эту возможность, чтобы спасти тех заключенных, которым симпатизировали [Солженицын 2006, 2: 172–174][201].
В расположенном под Архангельском поселке Талаги в конце 1942 года Усову на десять дней отправили в оздоровительно-профилактический пункт (ОПП), вероятно, после того как ее осмотрела медицинская комиссия. Усова считала, что ее отобрали потому, что она освоила профессию сапожника, из-за чего ее «имело смысл поддержать». Она вспомнила, что товарищи «в шутку называли ОПП “домом отдыха”», и добавила:
В ОПП мы не работали, кормили нас лучше, чем обычно, и настроение несколько поднялось. Особенно этому способствовало то, что нам дали возможность отмыться и даже выдали чистое белье, правда, мужское. «Путевка» была на десять дней и мы решили использовать эти дни как только возможно эффективнее. Заставили себя выбросить из головы все мрачные мысли, рассказывали забавные истории, играли в шашки, шахматы, домино. Это была передышка, которая запомнилась надолго.
Здоровья своего мы, конечно, там особенно не поправили, но от края могилы отошли еще немного[202].
В 1946 году было издано распоряжение о
