я. Редакционную вводку написал я (убедившись в том, что Вы, действительно, пользовались советскими источниками).
Вайль и Генис – литературные критики и очеркисты. По совместительству – выполняют техническую работу. Не скажу, чтобы они бешено возражали против материала Каминской. Он их просто не заинтересовал. Показался невнятным, частным и малоинтересным.
Что они должны были сделать? Уволиться в знак протеста с работы? Выкрасть и уничтожить статью Каминской? Что?
За что Вы лишаете их готовой и долгожданной публикации? Ради чего лишаете Аксёнова первой глубокой статьи о нем, «Континент» – замечательных сотрудников, публику – несомненного эстетического удовольствия?!
Я думаю, чувства, которые Вами завладели – мелкие. Это идет вразрез со всем, что мы о Вас знаем и думаем.
Попробуйте следовать Вашей же логике. Получится – абсурд. Например, можно ли печатать в «Континенте» автора, сотрудничавшего в «Октябре»? Ведь «Октябрь» похуже «Нового американца». Или – нет?
Неизменно благодарный Вам и любящий Вас.
Замечание Довлатова по поводу «Октября» следует расшифровать для читателя. В советском литературном мире журнал «Октябрь», главным редактором которого с 1961 года был хорошо нам знакомый по книге «Союз и Довлатов» Всеволод Анисимович Кочетов, имел специфическую репутацию. Журнал под руководством автора «Журбиных» превратился в неофициальный штаб идейных консерваторов. Сам Кочетов не скрывал симпатий к Сталину, видя в хрущевской оттепели опасный ревизионистский эксперимент. В качестве основного идейного противника Кочетов выбрал «Новый мир». Понятно, что вся прогрессивная литературная общественность была на стороне журнала Твардовского. Максимов в литературу пришел с повестью «Мы обживаем землю». Ее напечатали в знаменитом альманахе «Тарусские страницы» также в 1961 году. Издание прославилось тем, что на его страницах появились 42 стихотворения Марины Цветаевой. Кроме того, в поэтической части значились имена Коржавина, Слуцкого, Заболоцкого. В разделе проза, помимо Максимова, повесть Бориса Балтера «Трое из одного города» (первоначальный вариант «До свидания, мальчики»), «Будь здоров, школяр» Окуджавы. Но, несмотря на рукопожатный дебют, последующие вещи («Жив человек», «Баллада о Савве») Максимова неожиданно печатаются в кочетовском «Октябре». Журнал знакомит читателей не только с повестями своего нового автора, но и предоставляет площадку для его опытов в публицистике. Так, в 1963 году выходит статья с хорошим названием «Эстафета века», с «критикой» в адрес формализма:
С самого начала нашего столетия передовой отряд рабочего класса начал величайшую битву за переустройство мира как в сфере материальной, так и духовной. И с первых же своих шагов огромное внимание партия уделяет становлению социалистической литературы…
После справедливой и принципиальной критики в адрес формализма, прозвучавшей на встречах руководителей партии и правительства с деятелями литературы и искусства, кое-где подняла голову воинствующая серость, прикрывающая псевдоидейностью свою полнейшую профессиональную несостоятельность.
Оценив профессиональную состоятельность Максимова, главный редактор вводит его в 1967 году в состав редколлегии. Правда, в этой должности писатель пробыл всего лишь восемь месяцев. Но тем не менее никто ничего не забыл.
Безусловно, «немыслимо ранимому» главному редактору «Континента» довлатовское письмо с неприятными намеками причинило немало боли. Усовестить мучителя попытался его старый ленинградский приятель – Владимир Марамзин. Парадоксально, но литературный экспериментатор и борец с официозом в развернувшейся борьбе принял сторону Максимова. В письме от 2 апреля Марамзин пишет Довлатову:
Я вижу, что ты вообще на всех нас поставил крест как на друзьях и союзниках, да и газету-то присылать перестал. Думаю, что причина в том, что тебе ее мне стало присылать – ну, не то что стыдно, а несколько неудобно. <…>
Ты много говоришь о свободе. На самом деле твоя газета, которой мы все так радовались и помогали бы всеми силами и способами, постепенно и очень четко заангажировалась.
В ответном письме от 8 апреля Довлатов, помимо ответа на конкретные претензии Марамзина, излагает и свое понимание журналистики в «свободном мире»:
Я работаю в независимой демократической газете и буду делать ее так, как считаю нужным, с учетом всех доброжелательных и разумных советов.
В твоем письме часто встречаются формулировки: «Ты напечатал… Ты не захотел опубликовать…» Это неточность. И очень показательная неточность. Ты исходишь из наличия в газете – диктатора, вождя, начальника. Возможно, ты даже представления не имеешь, что такое демократическая форма руководства. Так знай, что моя злополучная должность является выборной, я не стал редактором и не был назначен редактором, а был – выбран редактором <…>. Не буду затевать отвлеченный разговор о демократии. Я, как мог, высказался на общие темы – в газете.
Отвечаю тебе конкретно по пунктам:
1. Я на тебе креста не поставил… Напротив – очень ценю тебя как писателя, и редкий номер газеты выходит без упоминания твоего имени в самом положительном смысле.
2. Понятие «союзники» для меня неприемлемо, ибо я ни с кем не воюю, ни к каким партиям не принадлежу и ни в какие союзы не вступаю.
3. Газеты высылать я не перестал. Последние два комплекта отосланы не авиа, а морем, потому что здесь жутко дорожает почта <…>.
То есть оба стремимся к миру. Но ты понимаешь мир как торжество одной точки зрения, а я – как сосуществование и противоборство многих…
Довлатов прекрасно понимает предложенное ему место в разгоревшейся литературной войне:
Это письмо одного политического деятеля другому, или одного военного другому военному, скажем, полковника – майору, нарушившему порядок военных действий в разгар боев. Я не политический деятель, не майор, в боях не участвую, и потому окрики из ставки Верховного главнокомандующего кажутся мне оскорбительными.
Очень важно довлатовское нежелание «быть майором», пушечным мясом в войне, которую он не считал своей. Слишком хорошо он помнил свое звание в «ленинградских писательских войсках». Проходив двенадцать лет «младшим лейтенантом», Довлатов принял решение о демобилизации. Приглашение определиться означало встать в строй с равнением на знамя, которому он не присягал. Отказавшись от участия в войне, Довлатов разделял «личное» и «общественное», справедливо полагая, что война закончится, а отношения могут пострадать раз и навсегда. Тем не менее раздражение прорывается. Из письма Ефимову от 14 марта:
В. Некрасов (двойник Успенского, только менее обаятельный) пишет, что «Емельяныч» обижен. Что он – раним. А также, что я должен извиниться. Нечто фантастическое.
Проходит месяц, обстановка только накаляется, раздражение сменяется бешенством. Довлатов в новом письме Ефимову 11 апреля:
Посылаю Вам несколько копий, чтобы Вы знали, как я живу, как меня терзают сумасшедшие люди из Франции и т. д. Мне необходимо, чтобы какой-нибудь умный и приличный человек
