Осенний закат розоватым светом облил серое тело «Усердного». Небо наверху очистилось, стало выше, светлее, глубже. Наступили холодные сумерки с льдистым блеском сине-зеленых звезд.
Когда стемнело совсем, я услышал скрежет выбираемой якорной цепи. Кто-то властно командовал на мостике. Голос командира показался мне знакомым. Я вслушался внимательнее, но крышку люка закрыли. Забурлила вода за бортом. «Усердный» отошел от стенки. Он быстро набирал ход.
Я думал, что через полчаса «Усердный» придет в порт и меня отведут в тюрьму. Но не успели пройти канал, как люк открылся.
В глаза мне ударил темно-синий круг в звездных крапинах. На брызгах, летящих от форштевня, вспыхивал рубиновый свет ходового огня. Несколько холодных капель упало мне на лицо. В проеме открытого люка показалась голова солдата.
— Их благородие… командир просют идти в его каюту, ваше благородие, — запнувшись, сказал он.
Не догадываясь, что это значит, я поднялся по скобчатому трапу наверх. Скользя по перекатывающимся лужам, качаясь, с непонятной тревогой в сердце шел я по палубе чужого миноносца. Я испытывал боль оттого, что не нужен стал кораблю, вздрагивающему от гуда машин, службе, офицерам, закутавшимся в плащи и застывшим на мостике.
Подойдя к двери, постучался. Никто не ответил. Я вошел. Каюта была пуста. Теплым, до слез родным пахнул на меня знакомый уют командирской каюты. Здесь было все так, как у меня на «Скором»: письменный столик и шкаф для платья из красного дерева, круглое зеркало, медный умывальник, койка.
Сколько надежд родилось и умерло в неверной тишине неспокойного крова! Сколько тревожных ночей без сна, морских экспедиций и крейсерств, атак, стоянок!.. Порт-Артур, бухта Тахэ, Чифу, знойный, как чертово пекло, Шанхай… Живая, далекая Вика. Она была со мной…
Погруженный в думы, я сидел в кресле спиной к двери, как привык сидеть всегда. Перед глазами проплывали картины из прошлого, образы близких и дорогих мне людей. Никто не вошел, не помешал.
Я слышал, как плескалась от хода вода, и чувствовал, что миноносец качается сильнее, чем полагалось в закрытом бассейне. По времени мы должны были пройти Босфор и входить в Золотой Рог. А «Усердный» почему-то ускорил ход и стал переваливаться с борта на борт. Встречные волны с грохотом бились о корпус. Что-то гудело, скрипело, скрежетало.
«Идем в море, — подумал я, — только зачем это понадобилось?»
Прошло не меньше часа, а «Усердный» по-прежнему шел полным ходом. Я вышел из каюты и, пройдя пустой офицерский коридор, поднялся на шкафут. Слева в жидком лунном тумане уродливой глыбой чернел Русский остров. По курсу в облаке дрожащей золотисто-зеленой пыли возвышалась над водой гряда скал — островов. Подо мной раздавались мерные вздохи.
«Усердный», пройдя светло-желтую полосу, проведенную луной, вступил на неосвещенную маслянистую хлябь и замедлил ход. Пробежав еще полмили, он стал поворачивать на обратный курс. Зеленым пламенем зафосфоресцировала вода за кормой. В свете горящего планктона я заметил на юте склонившиеся силуэты людей. Они сбрасывали за борт что-то белое.
«Что они делают?»
И вдруг я увидел на воде вспузырившиеся белые саваны. Один, второй, третий… Они медленно отплывали от борта.
«Так вот зачем понадобилось командиру выйти в море». Я сдернул с головы фуражку…
Корабль шел обратно, туда, где плескались огни города, а расстрелянные утром матросы плыли дальше, навстречу черным в ночи островам.
На мостике маячила высокая фигура командира в плаще. С неприязнью, со злобой впился я глазами в незнакомую спину…
«Погребенные в Финском заливе, зарытые на острове Березань, Вика и эти… мои соседи по трюму — всех их убили, — размышлял я, сидя в каюте. — За что? За то, что они боролись за демократические права, чтобы народу легче жилось…»
Дверь открылась, и кто-то вошел. Я обернулся.
— Ты? Константин, ты? — растерявшись от неожиданности, забормотал я.
— Командир «Усердного» заболел, и мне пришлось быть вместо него, — спокойно ответил Назимов.
Меня покоробил спокойный тон его. Лицо, изуродованное шрамом, лицо друга стало вдруг ненавистно мне. Я не выдержал:
— И ты согласился стать палачом? Мы… Ты, мужественно дравшийся на войне, сделался жандармским извозчиком, жалким лакеем…
Синеватый косой шрам побелел. Ноздри Назимова раздувались широко и часто. Он молчал.
— Твои руки по локоть в крови… в крови тех, кого ты убил на «Скором», когда тот с поднятым красным флагом вышел на праведный бой… и этих матросов. Их только что приказал ты сбросить за борт. Пусть ты не расстреливал их сам, но и за них ты в ответе.
— Успокойся, Леша. Я не обижаюсь и вполне понимаю твое состояние и положение, в котором ты очутился, — начал он с кислой улыбкой. — Давай поговорим и простимся как друзья. Ведь дружба наша нерушима. Она освящена войной, которую мы прошли, смертью наших товарищей. Она выше всего. Ты просто расстроен…
— Не смей говорить об этом! Все кончено! Я никогда не буду с тобой, с вами. Я жалею, что поздно разобрался… жалею, что не вышел тогда вместе со «Скорым» и не перетопил вас минами…
— Не сделался же ты вдруг революционером, — совсем успокоившись и не понимая меня, словно перед ним иностранец, произнес Назимов.
Открыв дверцу буфета, он достал бутылку вина и бокалы.
— Давай выпьем и успокойся, — добавил он, наливая.
Я смерил его уничтожающим взглядом. Назимов понял наконец, что я не шучу. Бутылку и бокалы поставил на стол.
— Прости меня, — сказал он, опустив голову. Шрам задрожал и покрылся синеватой белизной. — Ведь мне приказали выйти на «Усердном». Что же еще оставалось делать?
— Не нужно. Я даже не желаю находиться вместе с тобой в одной каюте, хотя ты и оказался милостив ко мне, оказал благодеяние. Как-никак — бывший друг, вместе служили. Жаль все-таки содержать вместе с крысами, пусть погреется перед тюрьмой и каторгой, — еще больше раздражаясь, говорил я.
— К чему это? — упавшим голосом протянул Назимов.
— Уволь меня. Я побуду наверху. Хочу проститься с морем. Посмотрю на знакомые места. За борт не брошусь, не бойся. Тебе не придется быть за меня в ответе. Я теперь хочу жить долго… Жить и бороться. Да, бороться.
Он не останавливал. Я вышел на верхнюю палубу. Корабль проходил вблизи северо-западной оконечности знакомого острова. Одиноко чернела скала. Я узнал светлую полоску врывающейся в заливчик воды. Сколько раз вдвоем с Викой входили мы туда на старом вельботе.
До меня донеслись глухие удары. Они звучали через равные промежутки, как стократный траурный залп. Само море салютовало погребенным на дне.
