По этой дороге жандармы везли Вику из анатомического покоя дождливой ночью, чтобы сбросить тайком в море. Сторож Морского госпиталя, дежуривший в ту ночь, рассказал мне об этом. Я видел телегу и сам, только не знал, что под мокрой рогожей лежала убитая Вика.
Прежде я приходил сюда чаще, но теперь мне все труднее…
А вот коричнево-красный неласковый берег. Внизу темно-голубая вода, насупив седые брови волн, колышется плавно и молча. Оттуда струями несет свежестью. От яркого света и блеска больно глазам, текут слезы. Лучи обжигают голову…
Внезапно тишину океана прорезает громкий протяжный крик, жалобный, как зов раненой птицы. Над водой проносится чайка. Погруженный в думы, я долго сижу.
Долго и трудно потом шагаю в гору. Я уже наперед знаю, через сколько шагов следующий камень, на котором сидел в прошлый раз. За эти прогулки люди считают меня чудаком. Проходя мимо, сочувственно вздыхают, смотрят с любопытством либо прячут глаза.
Когда брел обратно по главной улице, кораблей у пирса не было. Бухта, разбитая форштевнями на тысячи маленьких зеркал, сверкала, как спина громадной рыбы. В Босфор-Восточный втягивались два концевых сторожевика.
Сколько раз вот так же и я выходил из Золотого Рога. Уходил и возвращался. Но это к делу не относится, и я умолчу. Продолжу рассказ…
Из тюрьмы отправили меня на каторжные работы. Но только не на другой день, а через два месяца после свидания с Алсуфьевым. Помню дороги, едкую пыль, стук тележных колес и звон кандалов. Деревушка в глухой тайге была первой моей каторжной пристанью. После работал на рудниках. Там я узнал нечеловеческий труд, увидел изможденных и грязных людей, почувствовал всю глубину человеческих страданий и до конца понял правду.
В глубокой подземной скважине, где жарко даже зимой, получил я извещение о досрочном помиловании. Вернули мне права, ордена и чины, по суду утраченные.
Я приехал во Владивосток, но только на военных судах служить больше не стал, а поступил по вольному найму штурманом на «Камчадал». Судно принадлежало пароходному агентству «Алмазов и К°», промышляло котиками в Охотском и Беринговом морях. Второй год на нем старшим штурманом плавал Андрей Алсуфьев. Некоторым образом мы поменялись ролями. Дружба наша после этого лишь окрепла. Наши интересы и помыслы стали едины. Он познакомил меня с тестем своим, спасшим десятки революционеров от каторги, петли и расстрела. Я стал частым гостем в их доме. Долгими зимними вечерами собирались у них сослуживцы — моряки, друзья, приходили матросы и рабочие порта. За чашкой чаю говорили о нуждах моряков и рабочих, о реакции, затоптавшей остатки демократических завоеваний, о грядущей революции.
Быстро кончалась зима. Весеннее яркое солнце в несколько дней растопляло остатки серого, с желтыми пятнами снега на сопках, обнажало из-подо льда бухту. «Камчадал» на все лето уходил из Золотого Рога в океанские просторы. В середине лета судно обычно поднималось к северным широтам. У Командорских островов на прибрежных лежбищах мы били морских котиков, в Чукотском проливе добывали моржовый клык. Заправляться углем, водой и провизией заходили в Петропавловск-на-Камчатке. Там оставляли пушнину, мылись в бане и, простояв неделю, уходили обратно.
Как дождливо-серые дни над морем, проносились годы. Мало разнообразия внесла в нашу жизнь война. Алсуфьев и я по-прежнему плавали на «Камчадале» по хмурым просторам Тихого океана. Пароходное общество не прекращало промысловой деятельности.
Осенью 1917 года «Камчадал» вернулся во Владивосток немного раньше обычного. В городе, порту, на флоте и в войсках происходили волнения. Приближался Октябрь.
Как-то, сойдя с судна на причал, я увидел на палубе стоявшего поблизости катера знакомое лицо. Прошло десять лет, но я узнал его. Это был Оводов.
— Здравствуйте, Николай Николаевич! — радостно приветствовал я сослуживца, подойдя поближе.
— Алексей Петрович! Какими судьбами? Да заходи же, голубчик, — направляясь мне навстречу, растерянно говорил Оводов.
Он очень постарел, стал сутулиться и почему-то казался серым, скомканным и жалким.
— Где ты теперь? Откуда? Что поделываешь? — улыбаясь всеми морщинами и не выпуская мою руку, спрашивал Оводов.
Я рассказал о себе.
— А я шкипером на этом проклятом катере, — жалобно вздохнул он. — Да что мы стоим, пройдемте в каюту.
В тесной каюте тускло горела лампочка над крохотным столиком. Пахло табаком, машинным маслом и хлебом.
— Вот уже семь лет мыкаюсь на этой посудинке. Кучером служу у коменданта крепости, — сообщил Оводов. — Сейчас он боится нос высунуть из дому, так я вроде как не у дел. Ну разве думал я, Алексей Петрович, что кончу службу, а может быть и жизнь, на этой галоше! Писал не раз государю, просил взять на службу — и все отказы. Дворянство вернул, а… вот посмотри, почитай.
Он достал из стола несколько бумаг, осторожно, чтобы не смять, развернул их и подал мне. Сел, устало уронив на колени руки. Помятое лицо его выразило страдание.
На дорогой гербовой бумаге красивым почерком были написаны верноподданнические прошения царю. В углу, наискось, крупными буквами: «Отказать. Николай».
— А теперь и царя не стало, — грустно вздохнул Оводов.
— Без него обойдемся, — сказал я.
— Как же обойдемся? — удивился он. — Посмотри, что кругом делается. Это — ужасно…
Вместе с жалостью во мне поднималась брезгливость.
«Так ничего и не понял, впустую прожил, — подумал я, — вот это ужасно».
— Наступает час великой расплаты, Николай Николаевич, — не удержался я. — Ведь за это отдали жизни матросы — ты помнишь — мы сидели вместе с ними в трюме «Колымы».
— Помню все. Только хорошего ничего я не жду.
Объяснять ему было бесполезно.
Я же знал, что надо делать, когда октябрьским туманным утром завыли на судах сирены. Теперь ни за что я не желал быть в стороне. Сойдя с «Камчадала» на берег, я направился в Народный дом. Там находился Революционный штаб. В городе шел бой. Отряды матросов, солдат и рабочих атаковали порт и штаб крепости.
Первый, кого я встретил в Народном доме, был тесть Андрея Алсуфьева. Я обратился к нему, чтобы мне дали винтовку. От него же принял под начало вооруженный красногвардейский отряд.
К полудню стрельба в городе стихла. Стали прибывать группами и в одиночку красногвардейцы. Привел обратно поредевший в бою отряд Андрей Ильич Алсуфьев. Молча, шатаясь, не замечая меня, прошел он мимо. Устало сел на нижнюю ступеньку лестницы. Уронив перевязанную марлей голову, он брал с земли рыхлый снег и с жадной торопливостью глотал его. На белой марлевой повязке ярко алело пятно крови.
