– Как ты себя чувствуешь?
Нет, это бессмысленно. Отвязаться от Энки всё равно, что избавить Родину от тоталитаризма. Энки гораздо милее тоталитаризма, это следует признать ради справедливости, но степень безнадёжности обозначена верно. Нин без вздоха встала и даже вернулась на несколько шагов.
Можно воспользоваться неизбежностью и попробовать перевоспитать Энки. Она, как видите, исповедовала постулат – всё лечится. Жалко, что Нин не осталась дома и не попробовала баллотироваться в парламент.
– Прекрасно. Как нужно, так и чувствую.
– Но ты готова?
– Ну, разумеется. Что за вопрос? К чему это сейчас – вопросы?
– Как? Ну, как…
– Забота вот эта. Это просто – дело. Конечно, я готова. Конечно, я испытываю то, что и ты.
– Ну, не совсем.
– Эксперимент это ведь не слова, не чувства, это – действие.
– Но твои девочки в Детской, что они думают?
– Утечка тебя интересует?
– К приезду родителей желательно без утечек.
– Согласна. Но это в идеале. Утечка будет.
– Мой дорогой брат Энлиль…
– Самое большее, что нам грозит – нахмуренные брови.
– Истерика, вот как я это называю. Когда мужчина хмурит брови – это истерика.
Изнутри шло тепло, влажное и свежее, оно подпирало сердце. Эта полнота жизни, как не иронизируй, заполняла нутро и уходила дыханием, светом глаз наружу. Где от домишки на сваях Энки-инкубатора пошел, как плесень, простите за непоэтизм, – сад вроде. Он захватывал землю деликатно стелющимися растениями и высокими играющими с почти космическими ветерками тополями и стлался и шагал и блуждал, делая овал любви, и туда попадали и дом сестры, и Новый Дом с Гостиной. На верхний балкон заглядывали верхушки тех самых гвардейцев, которые некогда следили за Сборкой Автомата во дворике нибирийской школы, но здесь и теперь они выглядели совсем иначе, а то и в самом деле переменились. И новое растение виноград обещало что-то.
И колодец… их вообще вырыли на заранее кем-то отмеченных местах. В смысле, так казалось.
Шёл сад, обещанный когда-то почти бездумно, хотя и по тайному от самого себя спрятанному расчёту, и добирался почти до самых шахт.
И тут, конечно, оп-па… Распри на шахтах дали тоже всход и вялыми струйками стекали к гальюну, как называл дедушка профсоюз, а Энки спрашивал, что это такое, – и не образовав достаточно напора, проблем не вызывали, хотя и радости тоже.
Да и кто бы стал бунтовать на Эриду в тот час, когда сам июнь превышал свои, куда более основательные права?
Иногда шли дожди, двигаясь небрежно. Лужа у дома была такая, что можно было тренировать игрушечный флот, как предполагал когда-то какой-то бунтовщик.
Под сваями весело разговаривала речка. И лес, с мрачной надеждой захватить и оплести, был тут как тут, у самых ворот. Плотина не сдерживала натиска июньской души Эриду.
Мардук, которому было едва девять, а на вид круглых нибирийских двенадцать, тоже всходил, как деревце, обещающее в грядущем неожиданные всходы.
Его стройность и болтающиеся свитерки умиляли отца. Лана отпустила сына на классические каникулярные две недельки и это означает, что он проболтается тут на холмах, в речках и колодцах всё лето.
Энки сам был молод и свеж, как никогда – невинные глаза, нелюбовь к лезвию бритвы.
И только у глаз и носа, такого же дерзкого, как ласковы были глаза, обветренная кожа напряглась, затаив напряжение духа. На подбородке капля дождя держалась, пока он ждал, сунув кулаки в карманы, переступая и толкая коленом куст, тоже соревнующийся по части насыщенности дождём.
Здесь в сотне метров от чересчур материальных и откровенно готических заборов, возведённых вокруг цитадели Лабораторий, он встретился с Нин. Он хотел отобрать у неё и раскрыть над белой головой зонтик, но сестра вместо зонтика предпочла плащ, который мешком скрывал её стройную сущность.
Все знали, что Нин работает над чем-то удивительным. После краткой беседы они расстались на приподнятой чистой тропе, ведущей под пропитанными дождём клёнами, к её тайнам.
Но какое отношение к тайнам Нин имел Энки? Стало быть, не так он прост, этот Энки.
Не одна природа напоминала о своей душе благовещими переменами в климате. Всё готовилось к прилёту царя. Предполагалось, что он должен посетить их с супругой, матерью Командора. Это будет первый визит абсолютного монарха на территорию дикой колонии, на девственные земли и воды, находящиеся под юрисдикцией Родины. Уж даже в основном законе прописан пункт касательно того, что собой представляет номер седьмая.
Сам Ану, запротестовал против решения, продиктованного тонкими расчетами государственной данности.
Он явится со своими прекрасными женщинами. С обеими! Только так!..
– Я явлюсь, – не спеша, говорил он советнику по внутренним делам, двигая пальцем папку с бумагами, – со своими прекрасными женщинами, сделавшими Ану самым правильным мужчиной. Самая красивая блондинка и самая красивая рыженькая. И я между ними. Между ними – царь, – добавил он на случай, ежли советник всё-таки не понял, хотя этот нибириец понимал всё раньше, чем слово излетало.
Дед прищурился непустяково мощно – на блондинку, потом на рыженькую. Он им устроил конференцию в Мегамире. Эри в халатике, закинув одну стройную ногу на другую, читала книгу с белой птицей на обложке. Эри прицокнула от раздражения, и Ану хихикнул.
Самой Эри было всё равно – лететь с повелителем или одной. Одной, пожалуй, предпочтительней – от Антеи столько грохота.
Антея, по своей артистичной и, читай, эгоистичной и мелковатой натуре не прочь была бы оказаться единственной, всё же бессознательно желая уязвить подругу. Эри слишком уверена в себе – временами это невыносимо.
Но она знала, что детям это будет неприятно, и заявила, что эта демонстрация в семейных делах нелепа, и прочее. Они же не ложатся в постель втроём. (Хотя этот аргумент был нелогичен, но зато от чистого сердца.)
Пока возились с протоколами, Эри решила-таки лететь одна, соскучилась. И не только лишь по деткам – глаза бы мои вас… – но по всей холмистой, истоптанной и изрытой поселенцами колонии.
И в те минуты, как Нибиру всем телом и душой, в окружении лун, среди которых погасший и разбомбленный ржавый спутник – памятник несостоятельности мятежей, сам по себе, чёрный и пустой, – неуклонно двигалась к маленькой колонии, – Эри собирала подарки для детей и делала прививки.
Ожидавшей с трепетом колонии, крутившейся вокруг гостеприимной и заметно подобревшей Звезды, вся эта армада представлялась пока не более, чем выводком светлячков.
Но дети, они-то трепетали?
Они привыкли к родительской любви. Иногда она принимала со стороны Ану слегка каннибальские формы. Но Эри и Антея были ни в чём не виноваты – и почему бы не нырнуть под душистое материнское крыло? Даже заветрившимся мужикам это ужасно приятно.
Энки уже воображал, как он будет вешать Эри лапшу на крохотные ушки, водить её почти повсюду и хвастаться, хвастаться без меры. Благо было чем, вообще-то.
Нин вернулась, задыхаясь и сбрасывая капли с волос.
Она помахала сопротивляющимся зонтиком:
– Энлиль! Сел на грунтовку, в десяти кэмэшках отсюда. У него что-то с Мегамиром приключилось, он едва передал сообщение в дежурку. Просит прислать таратайку доехать. Я – туда.
Энки побежал раньше, чем подумал, и без усилий догнав ту, которую догнать нелегко, спросил:
– Он, тово?.. Шею, что ли, сломал?
Нин, не замедляя шага, плюнула:
– Тьфу. Язык без костей.
Энки на бегу увидел вблизи её яростные глаза и рассмеялся.
– Жив командор.
Нин задохнулась, он опередил ее, и она смотрела, как он перемещается в затирающих пространство струйках. Он обернулся.
– Не мотайся, ты же устанешь.
Заработали его ноги и, расплющивая лужицы, он без передышки взбежал на пригорок, вбок по тропе и парой секунд позже показал рыжий клок между деревьев.
Энлиль выпрыгнул из грузовика, того самого, в котором его когда-то везли, арестованного, на взлётное поле, и поблагодарил инженера:
– Думузи, ты уж прости…
Водитель вылез из-за дверцы, чуть не вывалившись, придерживаясь носком ботинка за чёрти что и показывая бледное худое лицо в неярком и приятном блеске глаз, сказал озабоченно:
– Штуковину починить.
– Починим.
Раздался истошный крик и, крутнувшись, Энлиль увидел мчащегося к нему на всех парах братца. Начальничек чесал неслабо, – честно? залюбуешься, – высоко поднимая ноги, так что несчастные штаны из чёртовой кожи вынуждены были демонстрировать мускулатуру бёдер со всей возможной достоверностью.
Бежал и орал. Энлиль обменялся взглядом с Думузи. Тот рассмеялся с удовольствием, как всякий, кто почти постоянно обременён печальными мыслями, но печали не привержен. Сунулся в кабину, повыло нутро машины, и грузовик уехал с вытянутой в окно рукой инженера, которой тот помахал.
