— Идите, идите, Огнежка! Он сегодня какой-то необыкновенный. Двум прорабам разрешил отпуск летом.
Секретарша у Ермакова новая. Ермаков долго уговаривал ее, вдову академика архитектуры, с которым, Ермаков был некогда дружен, поработать у него годик «для исправления манер».
Огнежка никогда бы не поверила, если бы не видела сама, как действовала на людей эта дебелая дама, почти старуха, являющаяся на стройку в платьях строгого покроя, с неизменным кружевным воротничком немыслимой на стройке белизны. При ней никто — и прежде всего Ермаков — не смел не только садануть «лошадиным матом» — об этом и речи быть не могло, — но и голоса-то повысить… Старики каменщики называли ее графиней Шереметевой и, входя в трест, тщательно, с мылом и щеткой, мыли руки: «графиня» имела обыкновение протягивать свою белую и пухлую руку; удерживая в ней чьи-либо немытые, в краске или кирпичной пыли, пальцы, покачивать головой…
«Нынче в трест идешь как в церкву, — жаловался Огнежке Тихон Инякин.
— Сапоги и те час моешь…»
А Огнежке почему-то были противны манеры секретарши, они казались ей надменными, барскими… «Зачем ее посадили сюда? — подумала она. Чтоб на весь свет слава пошла: Ермаков перестраивается, кепок с голов не срывает, простых людей зауважал… С каждым-де в его приемной на «вы» и «пожалуйста»… Все для вида, пыль в глаза пустить. Заслонить свежим кружевным воротничком грязь Чумакова…»
— Идите, идите, — повторила секретарша Огнежке, которая повернулась к выходу. — Он сегодня, мало сказать, в духе… Таким я его еще и не видела… Куда же вы?!
Ермаков и в самом деле никогда еще не был таким мягким и сдержанным, как сегодня. Он даже бранил людей с улыбкой приязни к ним, даже водопроводчика — рвача и пьяницу — не выгнал из кабинета, как обычно, а кивнул ему на прощание и пожелал скорейшего вытрезвления. И лишь когда тот вышел, Ермаков нервно повел плечами и подергался, точно на нем был костюм, не по нему сшитый, узкий в груди, с короткими рукавами, — казалось, из-за этого Ермакову и руки приходилось держать под столом.
Похоже, Ермакову не терпелось скинуть с себя этот связавший его движения костюм, но он продолжал сидеть в кресле, складывая руки на животе и улыбаясь всем, кто входил в его кабинет.
Ермаков готовился звонить Зоту Ивановичу Инякину, Инякину-младшему. Молить о железобетоне…
Вспыльчивый и резкий, Ермаков опасался: как только Зот Иванович откажет, он, как уж не раз бывало, нагрубит ему и тем окончательно погубит Огнежку и все ее начинания, поразившее его, Ермакова, своими возможностями… Чтоб не сорваться, не накричать на собственное начальство, Ермаков с утра, что называется, «брал разбег»…
Проводив очередного посетителя, Ермаков, в который уж раз, взглянул на телефонную трубку. Ее прохладный глянец неизменно вызывал в памяти какое-либо столкновение с Зотом Ивановичем. Ермаков клал трубку на рычаг и… принимал еще одного посетителя — «для дополнительного разбега.»
К полудню от насильственной улыбочки у Ермакова свело скулы. Если когда-либо он проштрафится, его следует не в тюрьму засадить, а в какое-нибудь посольство. Хуже каторги!
Но как иначе достать железобетон? Вчера он обзвонил, наверное, всех знакомых ему управляющих трестами, не даст ли кто взаймы перекрытий… Одни, как он и предполагал, изображали из себя сирот казанских («последний кусок доедаем!»), другие рады были бы оказать услугу Ермакову, да сами сидели у разбитого корыта; третьи, выслушав, отвечали мрачновато — насмешливо: «Отдай жену дяде…»
Большие надежды Ермаков возлагал на Чумакова, но тот словно с цепи сорвался, заорал исступленно в телефон, что он скорее на рельсы ляжет, чем «этой хвостатой помогет. Облаила меня и умчалась, стервь не нашего бога!». И, что уж вовсе было не похоже на Чумакова, добавил: пусть хвостатая на том корпусе хоть стены крушит шар-бабой! Он, Чумаков, и не шелОхнется!..
Ермаков швырнул трубку на рычаг, чтоб не наговорить Чумакову злых слов, и снова потянулся к белой пуговке звонка. — Следую… — зарычал секретарше и, спохватившись, повторил умиротвореннее: — Следующий!
Приняв всех посетителей, Ермаков наконец настроился: на мирный лад, — по его мнению, настолько, что мог бы уже спокойно побеседовать хоть с самим сатаной. И лишь тогда набрал номер Инякина-младшего.
— Зот Иванович!.. Как здоровьице? Решился я оторвать, вас от государственных дум. («Не иронизируй, идиот!»} Понимаете, Зот Иванович, какая штука. Квартальный лимит железобетона мы съели за месяц и десять дней… Ну да, комплексная бригада. Ваше детище. Содрали они с меня последнюю рубаху. Чудеса показали. Цифры знаете?.. Хорошее вы дело поддержали, а я недооценивал. («Так держать!») Размаху у меня не хватило. Чувства нового. («За это, пожалуй, даст».) Нe проявил я государственного подхода, («Даст, пес его разорви!») Подкормите, Зот Иванович, свое детище?
В трубке долго, — похоже, ошеломленно, — молчали. И немудрено. Не сразу признаешь за голос Ермака вот это ублаготворенное и вместе с тем нетерпеливое урчание медведя, в мыслях своих уже забравшегося на пасеку.
Наконец послышался настороженный, глухой голос Инякина-младшего: — Нет железобетона, Сергей Сергеевич. У меня уже был твой… Некрасов. Ни одного куба! — И, видно опасаясь, что таким ответом он отбросит дружелюбно протянутую ему — в кои-то веки! — руку Ермакова, Инякин внезапно зачастил скороговоркой Тихона, своего старшего брата: — Сегодня у нас семейное торжество, Сергей Сергеевич. Отцу нашему восемьдесят. Как водится, отмечаем… Обещал быть… — он назвал фамилию са-мо-го… председателя Моссовета. — Приезжай — встретишься с ним в неофициальной обстановке. Думается, это лучший выход.
Ермаков, буркнув в ответ что-то неопределенное, бросил трубку. Несколько минут сидел неподвижно, сложив руки на круглом животе, затем вскочил на ноги, раскинув локти по сторонам, как крылышки, точно намеревался куда-то упорхнуть.
И вдруг грузно осел на стул — в приоткрытых дверях стоял Игорь Иванович Некрасов с пачкой заявлений в руках.
— Поначалу, Сергей Сергеевич, организуем шестнадцать таких же бригад, — Игорь Иванович потряс мятыми листочками, — где все делают все! Где плата за готовый этаж, без «выводиловки»… Если каждая из таких бригад на нашей стройке повысит производительность иа сорок процентов, как бригада Староверова…
В ответ прозвучали какие-то рыкающие звуки: — Никаких бригад, никаких этажей!
Игорь Иванович начал потирать указательным пальцем над верхней губой, что было верный признаком гнева, и вышел, не сказав ни слова. Из приемной Ермакова он позвонил в ЦК, в секретариат Хрущева:
— Передайте Никите Сергеевичу, что Некрасов из Мосстроя просит его принять. Срочно! Останавливается строительство.
Ермаков, держа трубку параллельного телефона, слушал голос своего романтика; показавшегося ему в своем крутом негодовании великолепным: Осторожным движением положил трубку, удовлетворенно крякнул: «Этот может!»
Время было ехать к Инякину. Квартира Инякина находилась в некогда тихом месте, на набережной, напротив парка культуры; Ермаков распорядился свернуть в противоположную сторону, к вокзалу, где начал работу соседний трест… У ближнего котлована Ермаков вылез из машины. Котлован, вокруг которого громоздились красноватые отвалы глины, был только начат; вот-вот хлынут талые воды, работу… приостановят… Фундаментстрой явно отстал от графика, но железобетон уже был завезен. Вдали серели штабеля перекрытий, которые понадобятся здесь, Ермаков прикинул: в лучшем случае, через месяц-полтора…
Ермаков вынул из кармана демисезонного пальто блокнот, сделал записи, царапая пером вечной ручки бумагу И приговаривая мысленно: «Выскользнул, угорь! Юркнул за чужую спину! Ну-ну…».
Вдалеке ползла густая и неоседающая, как газовое облако, пыль. Экскаваторы разрывали бывшую городскую свалку. Пыль вздымалась то бурая, то сиреневая ковш какие-то химикаты разворошил, что ли? Фундамент здесь будет глубокий, дом придется ставить на сваи. А перекрытия уже сгружают с машин. Точно по графику!
От вокзала Ермаков двинулся к аэродрому, оттуда в центр города — на все объекты, находившиеся под володением «болярина Инякина-младшего», как давным-давно окрестил Ермаков своего недруга. Там и сям серели штабеля междуэтажных перекрытий: у законченного дома, подле законсервированной постройки…
Уже стемнело, а Ермаков все колесил и колесил по городу, нащупывая плиты перекрытий фарами автомашины. Желтоватые снопы света скользили, как лучи, прожектора; они выхватывали из мрака стены корпусов, груды сброшенного навалом кирпича, размочаленный тес, узкие плиты перекрытий; плиты кое-где лежали одна на другой, высотой чуть ли не в два этажа; нижние плиты треснули под тяжестью.
