Зотушка, понял я потом, вечерних бабкиных разговоров наслушался. Места наши болотистые, матушке моей, покойнице, все черти болотные мстились… «Выходи!» Молчат. Он, значит, в кусточки, в злого Духа — ба-бах! На него оттеда кошка — прыг.
Старик утер ладонью свои мутные, слезящиеся от смеха глазки.
— В бабку он. То кошку за злой дух примет. То ужака за гадючку, прибежит из лесу — аж зайдется от крику: укусила-де, пухнет рука, пухнет.
Старик посмотрел куда-то в потолок и спросил, пожав плечами, скорее не Ермакова, а самого себя:
— Жизнь, что ль, переменилась? Я был не из самых пужливых, — он сжал свои кувалды-кулаки. — А как только чуть оперюсь, меня жизнь по темечку слегой… Вторую коровенку мечтал приволочь к себе на двор — от раскулаченных. Не дали! Для чего ж раскулачивали? Как-то мужичка принанял овес убирать. Едва откупился от высылки. Думал, не дадут Инякиным подняться. Каюк! Ан Зотушка вынырнул… Кто б подумал? Зотушка! Квартира — палаты. Как у шаха персидского. Обстановка новая, ерманская, Полировка как зеркало. Деньжат гребет… Что я, бывало, в год, он — в месяц. Работниц, вон, двоих держат, хоть сама-то цельный день только и делает, что меняет серьги на климзы… как их?., ну да, клипсы. Поговаривают, еще девку принаймут — вызовут дачку охранять и для посадок на участке… Чего? Я только второй год, как к Зотушке прибился. Обида… Кто вынырнул? Не Степан, не Тихон. Зотушка… Ну да ладно… Одним двором зажили… — снова возгласил он молитвенно.
Ермаков задышал открытым ртом.
«Зотушка вынырнул. Самому не удалось стать кровососом. Прищемили лапу. Зотушка вынырнул…»
Шофер Ермакова гнал вездеход напрямик по перекрытому — ремонтировали мостовую — проезду. Машину швыряло. Талая вода под колесами шуршала, чудилось Ермакову, как клубок змей. Вот на чем буксовали полуспущенные для езды по бездорожью шины вездехода со стертыми протекторами!
— Давить их! Давить! — вырвалось у Ермакова, то и дело хватавшегося за дверцу кабины.
С Зотом Ивановичем Ермаков встретился на другое утро в приемной председателя исполкома Моссовета, куда Ермаков был вызван на заседание.
Ермаков сдержанно извинился за вчерашний до времени, уход («Отец твой довел… Ликерчиком…»), попросил Зота Ивановича выйти с ним в коридор потолковать. Они остановились у подоконника. Ермаков достал записную книжку и ровным, на одной ноте, голосом перечислил железобетон, который можно было бы без ущерба для строительства перебросить на участок, где вот уже какой день простаивала первая в городе комплексная бригада.
Ермаков перелистывал книжечку, а цифры называл на память. Главным образом, те, откуда его тяжелые грузовики — дизеля, еще не успели увезти перекрытия…Искоса посматривал на Зота Ивановича, который при каждом хлопке двери поднимал голову и кивал входившим.
Зот Иванович слушал рассеянно, полуприкрыв глаза. Он знал по многолетнему опыту: Ермаков жаловаться на него не станет, хоть режь его на части.
Ермаков, человек самолюбивый, и в самом деле считал для себя зазорным искать в Главмосстрое, а тем более в ЦК управу на такую, по его мнению, тлю, как Инякин. «Сам не совладаю с Зотом, что ли?»
Круглое желтоватое лицо Инякина с отягченным жирком подбородком и всегда-то казалось Ермакову тусклым. А сейчас оно вообще ничего не выражало. Даже усталости. «Не лицо, — раздраженно мелькнуло у Ермакова, — а коровье вымя. Попробуй пойми, какие чувства обуревают коровье вымя».
Бас Ермакова становился все более ироничным.
Звонок на заседание прервал его. Заседание длилось, казалось, бесконечно. Ермаков устал. В голове не было ни одной мысли. Точно она ватой набита. До сознания доходили лишь раскаты Инякина: «Понятно! Понятно!
Зот Иванович, как известно, был не только человеком редкой понятливости — он неизменно подчеркивал свою понятливость. Стоило председателю исполкома перестать говорить, перевести дух, Зот Иванович тут же вставлял свои «понятно-понятно!», звучавшие исступленной клятвой: «Твой я! твой!..»
«Два брата-супостата», называл инякиных Акопян. «Прозорлив Ашот!»
Ермаков порывисто потянулся за портсигаром, как всегда, когда его осеняла какая-то мысль.
Игорь Иванович, помнится, звонил в ЦК, вообразив, будто он, Ермаков, душит подушкой новорожденные бригады. Не остыл бы дорогой подкидыш в своем рвении, дозвонился бы до первого: стоит ведь Инякину услышать в Заречье шум хрущевских лимузинов, он бросит сюда все на свете. Застрянут в грязи дизели — он попытается на своем горбу плиты тащить. Надорвется под ними, а потащит. Всех бухгалтеров в грязь выгонит, всех сердечников в гроб загонит, но заставит машины плечом подпирать да кричать: «раз-два, взяли!..» Или он ошибается в Инякине, или завтра с рассветом придут сюда дизели с железобетоном…
Под Москвой, в ополчении, Ермаков однажды спас свой стройбат от окружения тем, что вызвал огонь батарей «на себя».
Не тот ли это случай, когда, он снова может спасти дело, вызвав огонь на себя?
Рискнуть?!
Вернувшись к себе в кабинет, Ермаков позвонил Игорю Ивановичу, пробасил с вызовом: — Ну как, дозвонился к Генеральному строителю, де, такой-сякой Ермаков… А?!
Некрасов не стал разговаривать, бросил, видно, трубку..
Ермаков ощутил холодок между лопатками. «Ох, дадут по мне залп! Из всех орудий…» Но тут же пробормотал успокоительно:
— Ничего-ничего, Ермаков, у тебя шкура толстая…
Назавтра он приехал в Заречье к семи часам утра.
Отпустив машину, остался у дороги, ведущей к корпусам. Тьма чернильная. Ветер сырой, слякотный. Мимо проносятся, точно их вихрем подхватило, фары. Скачут, скользят. Белые. Желтые. Круглые. Подслеповатое.
Хоть бы кто завернул на стройку!
«Одноглазка, сюда?.. Вот медленно тащится не иначе полна коробочка».
Мимо.
«Придут дизели?»
«Неужели я ничего не понимаю в людях?». Мимо Мимо! Мимо!!
«Ч-черт!..» Какие-то фары, круто, как прожекторы описав полукруг, свернули с шоссе на «дорогу жизни». Вот они ближе, ближе… В слепящем свете их видно, как несется наперерез дождь не дождь, снег не снег. По тому, как легко, волчком, вертанулись фары, Ермаков нонял — идет легковушка. «Кого это в такую рань?!»
Автомобиль затормозил у ног Ермакова. Приоткрылась дверца, послышался нервный голос Зота Ивановича:
— Ждешь?
— Жду, — помедлив, пробасил Ермаков и зевнул в руку: мол, я вовсе не обеспокоен.
— Кому обязаны? — спросил Зот Иванович, с силой хлопнув дверцей.
Ермаков ответил сонным голосом: Кто его знает? Как снег на голову…
— Кто сообщил?
— Подкидыш, наверное… — сладко зевнул в руку.
Лицо Зота Ивановича забелело поодаль и снова пропало в темноте. Заурчал автомобильный мотор, до Ермаков а донеслось: — Узнаешь, что выехали, — звони!
Ермаков направился к подъезду, почти убежденный — придут дизели.
И точно. Два спасительных белых огня медленно, с достоинством, развернулись к «дороге жизни». Сзади подоспел еще один грузовик, освещая в длинном, как санитарные носилки, кузове серые плиты перекрытий. За ними выстраивалась целая колонна.
Ермаков не выдержал, выскочил из треста (в тресте, кроме ночного сторожа, ни души) без шапки, в расстегнутом пальто. Закричал, сложив руки рупором: — Эй! — эй! На какой корпус?.. Точненько! Налево, четвертый по счету.
Мимо, рыча и обдавая его перегаром солярки, протащился один дизель, другой…
— Дава-ай, ребятки!
Ермаков ворвался, задыхаясь, обратно в кабинет, набрал номер Акопянов. В трубке послышался сонный голос Огнежки: — Слушаю вас.
Ермаков хотел прокричать: «Ура! Везут!» — но тут же у него мелькнуло: может, разыграть ее? Сказать, чтоб бежала на корпус, там безобразие на безобразии… Но неожиданно для самого себя взревел в восторге своим оглушающим басом единственную строчку из старого польского гимна, которую он знал:
— Еще Польска не сгинела!..
— Что?
Еще Польска не сги-и…
— Вам что, товарищ?
— Польска, говорю, не сгинела.
— Ермаков?
— Ермаков! Ермаков! Марина Мнишек чертова!
Пулей на царство! Железобетон пошел! Потоком!
Часть вторая
ЕРМАК
1
Сколько раз Ермаков хватался за телефонную трубку, чтобы поток железобетона не иссякал? Сто? Тысячу?
Однажды телефонная трубка выскользнула из его лапищи, и он начал заваливаться боком на дощатый стол прорабской. Огнежка, вскрикнув, подхватила.
Ермакова под руки, уложила поперек прорабской на фанеру, на которой было начертано красной краской: «Кирпич стоит 32 копейки. Береги его…»
Черная эбонитовая трубка от удара об пол треснула. Огнежка вертела ее в руках, дула в нее. Телефон молчал.
Когда Огнежка, бегавшая вызывать скорую помощь, вернулась в прорабскую, Ермаков уже снова сидел за столом. Щеки его порозовели. Он согласился доехать на санитарной машине лишь до треста. Прошел к машине, горбясь, унося на своей широченной кожаной спине оттиск едва различимых красных букв.
