– Код! – кривит он губы. – Если хочешь умереть быстро!
– А я… не тороплюсь.
Когда заряд в аккумуляторе ошейника упадет ниже критического – бомба тоже сработает. Так что без подзарядки – с введением кода – рыжий проживет лишь на несколько часов дольше.
Даже после нашей гибели мы не выпустим эту тварь.
– Упрямый совок… – щурит он рысьи глаза. – Тогда я проведу несколько реформ в твоем теле. Ты ведь знаешь, у меня к этому талант!
Левой рукой удерживая меня над землей, правой проводит по моей футболке. И легким движением ногтя распарывает ее пополам.
Я бью его ногой – носком кроссовки с размаху в живот.
С тем же успехом можно было лупить о стену.
Рыжий грустно вздыхает:
– Ты меня огорчил, нет в тебе ни капли толерантности. Поэтому я вырву и съем твою печень. Она вкусная у таких недоумков. Но не сейчас… Потом, когда ты сам попросишь о смерти! – щелкает пальцем и, словно сухую травинку, ломает мне ребро.
С удовольствием щурится, изучая мое искаженное болью лицо:
– В России было около сотни крупнейших госпредприятий – я справился с ними года за полтора. А в твоем теле две сотни костей. Думаешь, будет быстрее? – он наклоняет свою пасть ближе к моему уху и вкрадчиво шепчет: – Обещаю, для тебя это продлится вечность!
Хрустит под его пальцами еще пара моих ребер – при каждом вдохе будто огонь полыхает внутри. А он жадно всматривается в мои глаза:
– Думаешь, это я сделал больно? Нет, ты сам! Как все, кто идет вопреки законам рынка.
Рыжий смеется:
– Знаешь главный закон? Ты – дерьмо, как все. Так устроен мир-р-р! Но ты слишком гордый, чтоб это признать! И потому будешь умирать долго… Очень долго!
Он встряхивает меня, словно куклу. В глазах темнеет. Я мечтаю провалиться в забытье. Но не выходит. Вкрадчивый голос продолжает звучать даже во тьме, долетая через звон в ушах:
– Скажи код, и все кончится… Боль кончится, слышишь ты, тупой совок?!
Темные шестеренки проворачивают тело. Швыряют меня в темный водоворот. Но я опять из него выныриваю. И сил еще хватает, чтоб прошептать:
– Танцуй, упырь… Пока не сядет батарейка!
– Это только начало, совок. Сейчас ты узнаешь настоящую бо-о-оль! – последнее слово переходит в звериное завывание. И я падаю… кажется, что падаю целую вечность.
Но вдруг приземляюсь на траву.
Морщась от сломанных ребер, озираюсь по сторонам. И совсем рядом замечаю огромную, скорченную на землю фигуру.
Рыжего трясет, как в лихорадке. А из-под ошейника, словно светлый ореол, сжимающий его глотку, выбиваются плотные снопы голубоватых искр. Рыжие волосы дыбом встают на его загривке. Красная пена пробивается между клыками.
Я поворачиваю голову.
И встречаюсь глазами с Ромкой. Бледный, как полотно, он сидит у кабины, тяжело привалившись к колесу «Газели». А его пальцы, наверное, из последних сил, давят на две кнопки – красную и синюю.
Третий, последний брелок! Я думал, что он остался у Кида.
Стиснув зубы, поднимаюсь с земли.
– Ромка, ты молодец… Я сейчас!
Раскачиваясь, как пьяный, успеваю сделать один шаг к кабине. И застываю, будто примороженный.
Потому что еще одна фигура возникает из-за ближайших кустов.
Карен Седой – живой и невредимый. Благополучно слинявший при первом же шухере и дождавшийся своего часа.
Он без труда вырывает брелок из ослабевших пальцев Ромки. И приставляет пистолет к его голове:
– Ну что, Тень, теперь нам не помешают. Можем продолжить переговоры!
– Не трогай парня!
Он насмешливо щурится:
– Извини, но этой мой козырь.
Какое-то шевеление сбоку. Карен скалится, левой рукой вдавливая кнопку на брелоке. И рыжий упырь опять затихает.
Качаю головой:
– Предупреждал вас. Не надо было открывать фургон.
– А я не в обиде, – смеется бандит, – но согласись, теперь у нас иной расклад. Я хочу знать код!
– На фига?
– Все просто. Хочу свой миллион.
– На фига? – глухо повторяю, облизывая губы. И делаю шаг ближе к кабине.
– Стой, где стоишь! – хмурится Карен. – Я старый человек, у меня слабые нервы. А у этого «вальтера» очень легкий спуск…
– Думаешь, сорвал куш? – киваю в сторону растерзанного тела Шето Приморского. – Он тоже верил, что разбогатеет.
– Шето – наглый дурак. А мы сейчас играем по моим правилам. Они простые. Говоришь код, и я отпускаю парня. Отпускаю вас обоих! Молчишь или говоришь неверный код – парень умирает. А я продолжаю задавать вопрос, – на физиономии Седого опять расползается ухмылка. – В магазине пятнадцать патронов – хватит для вдумчивой беседы!
Я качаю головой:
– Хватит, чтоб застрелиться. Думаешь, тебе действительно заплатят? Скорее, по-тихому прикончат… Знаешь, кто это? Сколковский упырь, один из питерского клана.
Карен мрачнеет:
– А мне плевать! Хоть из самого Кремля…
– Он убил многих. Женщин и детей – тоже. И будет служить злу дальше, если ты передашь его своему заказчику. Неужели тебе все равно?
– Не гони фуфло! Можно подумать, ты работаешь не за деньги?
– Я хочу спасти людей. Для этого нужен чертов упырь. Я не отдам его тебе – даже если ты выпустишь в меня все пули!
– Не торопись, – скалится Карен, – начнем-то мы с твоего друга! – легонько тыкает стволом в висок Ромки. А тот вдруг шепчет:
– Давай… стреляй!
И с ужасом я понимаю, что Ромке действительно все равно – так, словно, выбираясь из машины и обуздав упыря, он истратил последнюю свою надежду.
Палец бандита вздрагивает на спуске «вальтера», почти его нажимает. Но выстрела все нет. Я замечаю, что улыбка Седого становится каменной, а по щеке ползет капелька пота.
Сухо киваю:
– У тебя еще есть шанс, Карен. Забудь обо всем, ляг на дно…
– Об убитых пацанах тоже предлагаешь забыть? Кто заплатит их семьям?
– Не я заставлял их выбирать такое поганое ремесло.
Карен стискивает зубы и убирает пистолет от головы Ромки. Теперь он целится в меня:
– Правильно, никто их не заставлял. И тебя не силком сюда притащили… Думаешь, пошумели и разбежались? Так не бывает. Кто-то должен расплачиваться!
Несколько секунд мы смотрим друг на друга. А потом хлопает выстрел – совсем негромкий после бешеного грохота «АКМов», почти ненастоящий.
Но Седой, как подрубленный, падает на траву.
Целую секунду я почти не верю своим глазам. Пока из кустов за его спиной не выходит Катя.
Стыдно признаться, я почти забыл о ней.
А она… она второй раз спасла мне жизнь. Как за такое отблагодарить? Разве что выдавить нелепое:
– Спасибо!
Шагнуть к Седому и вырвать брелок из его скрюченных пальцев. Забрать «беретту».
Устало опереться о фургон и перевести дыхание.
Получилось!
Упырь – под контролем, бандиты мертвы…
Только Катя все еще стояла с «глоком» наизготовку – закусив губу и сумасшедшим взглядом окидывая просеку. По-моему, лишь страх удерживал ее от того, чтоб немедленно упасть в обморок.
– Можешь опустить пистолет, – вздохнул я.
Но она будто не слышала. Да уж, картинка не для впечатлительных – разорванные тела, кровь, внутренности и рядом – пускающий пену монстр…
Я шагнул ближе и мягко ее обнял:
– Убери оружие. Теперь все в порядке.
Слабое утешение. Но единственное, на которое я теперь способен. Из-за сломанных ребер каждое движение дается с трудом. А Ромка… Ромка – совсем бледный, почти серый! И, кажется, потерял сознание.
Я падаю рядом с ним на колени, пытаюсь нащупать пульс. Для меня так важно услышать его сердце… А сверху, будто из неведомой дали, раздается чуть слышный голос:
– Глеб, что здесь было?
«К черту!» – едва не вырвалось у меня в ответ. Но я сдержался – потому что Катя не виновна в моих ошибках.
– Объясню позже… Помоги, его надо усадить в машину.
– Не надо, – вдруг прошептал Ромка. Открыл веки и посмотрел на нас очень спокойным, каким-то нездешним взглядом. – Уже не надо, Глеб…
– Ты это брось! У нас есть деньги – за деньги сейчас кого угодно… Медицина… Она так продвинулась! Ты даже не представляешь…
Он слабо улыбнулся, будто старик, слушающий нелепую болтовню ребенка. И негромко сказал:
– Глеб, я хочу тебя попросить.
– О чем угодно!
– Сперва выслушай… Не отступай, не сдавайся, Глеб. Знаю, это трудно… Почти невозможно… Но ты же умеешь делать невозможное?
– Умею, – глухо выдавил в ответ.
– Спаси Алену! И остальных… пожалуйста…
– Я сделаю все, Ромка. Даю тебе слово!
Он улыбнулся еще шире, да так и замер – с улыбкой на губах…
Целую минуту я сидел неподвижно. Катя опустилась на траву рядом. Мы просто молчали – будто все на свете слова разом утратили смысл.
И ни одного звука не долетало посреди просеки.
Пока сбоку не раздался какой-то шорох. Я повернул голову и увидел, что Карен Седой открыл глаза.
Острая, как нож, обида подкатила к сердцу.
Ромки нет, а этот – живет, несмотря ни на что!
