На живопись полагалось приходить в чем похуже, и потому ясно было, что Митенька пришел не на работу.
Хорошенький, с сочными алыми губами, он был противен Сапроненко весь — и маленькой головкой, и платочком в масть галстуку из кармашка «клифта», и этой вихляющей бульварной походочкой, и снисходительным, свысока баском.
Ему не было и двадцати, но как хорошо он знал, этот парень, не забывал ни на секунду о том, что он — со всеми своими дачами, девочками, дисками — из другого теста, другой закваски, как лениво умел он взглянуть, заткнуть другим рты, зевнуть, ухмыльнуться… О, он знал, и отлично знал, что и как будет в его жизни и мог многое себе позволить, этакое гусарство.
Да, впрочем, Шуранов был тут не один такой: замкнуто ото всех в училище жила компания счастливых и беззаботных — со своими кафе и барами, со своими квартирами, своим языком, сине-строченой джинсовой униформой, сумочками из «Березки» и вечеринками, жила искристой, скандальной и праздничной, как новогодняя ночь, опутанной серпантином карусельной жизнью.
Сапроненко терпеть не мог их всех за то, как легко и бездумно проживали они каждый день, но Шуранова — сильней прочих, за эту нескрываемую наглую откровенность в глазах.
И в этот сентябрьский день Шуранов бродил от мольберта к мольберту и просил у всех десятку в долг до завтра.
От него отмахивались: «Обалдел, что ли?! Откуда?!»
Он направлялся к следующему, просил и, получив отказ, некоторое время стоял за спиной работавшего, иронически комментируя каждое его движение.
— Так, умница… здесь охрочки. Ну вот, молодец. Смотри-ка, понимает, прямо как человек. Изумрудочки возьми. Да ты кисточку помой, вот тоже, малер от слова «маляр». Слушай, старичок а «маляр» — это потому, что малярией страдает? Больше белил, козел… Чему вас тут учат, маз-зилы!?..
Слушали, смеялись, гнали его подальше.
Сапроненко чувствовал, как нарастает в нем недоброе напряжение от этой болтовни, но молчал, чтоб не завестись, да и время подпирало. Красок было мало, совсем мало. Работа подвигалась плохо, натурщики дремали, храня профессиональную неподвижность.
— Слышь, Сапроненко, — раздался голос Шуранова, — кинь червонец, завтра отдам.
Сапроненко молчал, не собираясь ни оборачиваться, ни отвечать.
— Когда я ем, я глух и нем, — констатировал Митенька. — Понятно. Да и откуда у подвижника рубли? Рубли — у гнусных циников без капли святого. Вы согласны со мной, Ипполит Петрович? — окликнул он клевавшего носом дряхлого глуховатого натурщика, и тот встрепенулся, закрутил головой:
— Что, деточка?
— Спите, спите, Ипполит Петрович, — осклабился Шуранов.
— Да разве ж можно? Спать-то… Как вы и говорите такое… — заволновался старик, затряс белой головой, и губы его задрожали. Палка его выскользнула из бледных пальцев и со стуком упала. Сапроненко шагнул и подал ее старику.
— Спасибо, деточка.
— Слушай… Кончай цирк… — Сапроненко подошел к Шуранову. — Ты меня понял? Самому делать не хрена — так вали, другим не мешай. Ходит тут, болтается, как…
— Г-губо, — сказал Димка. — Очень г-губо. Вообще вы, товарищ ефрейтор, очень г-губый. Трагическая натура. Смотри, Сапроненко, не повесся когда-нибудь. С такими, как ты, бывает. Даже с ефрейторами.
В мастерской засмеялись.
Сапроненко шагнул к нему и исподлобья посмотрел в глаза.
— Понял, — поспешно кивнул Димка. — Всё понял. Ухожу, ухожу, ухожу. Только все равно вы, товарищ, г-губый, хоть и подвижник. Впрочем, вы правы исторически и стратегически, в то время как…
— Совсем работать не дает! — сказал из своего угла Сафаров. — Зачем ты пришел, скажи? Вот тебе… иди сюда, держи гривенник, пойди в «Уран», кино посмотри… на, возьми.
— Ах! — сказал Шуранов. — Динарий кесаря! Ты мне червонец найди!
— Слушай, парень, — Сапроненко отложил кисти и вытер руки тряпкой.
— Я понимаю! Вдохновение! — поднял к потолку палец Димка. — Священный огонь! Ах, ах, т-шшш… Тише… тише… Не спугните…
И снова засмеялись вокруг, и стоял Сапроненко, озирался — чему смеются? А лицо Володьки передернуло нервной зевотой.
— Не будет у вас деньгов, подвижники, — печально сказал Шуранов. — Чует мое сердце. Оттого вы и грубые такие, что сами это знаете.
— Твоих — не будет, — мрачно сказал Сапроненко.
Все вокруг перестали работать, повернулись к ним и ждали.
— А денежки у нас одни — советские, — сказал Димка. — Хотя зачем они тебе? Ты ж смотришь философски.
— Гад же ты, — усмехнулся Сапроненко. — Какой же ты, эх… Татьяну жалко, неприятностей ей не хватало.
— Нас тут не поняли, — сказал Шуранов и вышел.
И не закрылась за ним дверь, как разразился на все училище протяжный звонок.
Сапроненко вышел вслед за всеми, достал вечную свою «Приму», а Сафаров остался у мольберта, что-то подправляя на холстике.
Рядом с Сапроненко на подоконнике сидел Борька Валуев, насвистывал битловую «Oh, my loving», а потом неожиданно оборвал свист и уставился на него.
— Ну и..? — спросил Сапроненко хмуро.
— Да вот, смотрю… — сощурился деловой человек Валуев.
— Ну, смотри, смотри.
— Странные есть люди. Вот ты, например. Все при тебе, мог бы жить, как…
— Как ты, что ли? У гостиниц… за шмотьем отираться?
— Зачем как я? Немножко лучше.
Сапроненко саркастически кхекнул.
— А великие мастера, между прочим, картиночки на продажу рисовали, — молвил в пространство Борька.
— Да ну? — искоса глянул на него Сапроненко.
— Вот те крест! — перекрестился Валуев. — И не стеснялись. И по киношкам не ездили: «Может, вам объявленьице или афишку?»
— Может, и ездили бы. Почем знать?
— Странный ты мужик, Сапроня… чес-слово…. странный, правда.
— Ты это все к чему? — так же искоса глянул на него Сапроненко.
— Я — к деньгам. А что, если тебе толкнуть холстики.
— Что я, на базар с ними пойду?
— Заче-ем?! — Валуев всплеснул руками и спрыгнул с подоконника, глазки его сразу округлились и забегали, как всегда, когда он «был при деле». — Тебе ж без ля-ля говорят! Не хочешь? Ну и сиди, соси лапу!
— Ну, говори!
— Видишь ли, старик, — еще быстрей заиграл живыми глазками Валуев, — живопись твоя не то чтобы что-то… но… необычная.
— Знаешь, я…
— Да подожди ты, — снисходительно к его провинциальной неуверенности усмехнулся Борька. — Мы ж не на луне! Есть люди, интересуются молодежью.
Сапроненко почему-то оглянулся, но они сидели одни на лестничной площадке.
А Валуев махнул рукой:
— Дело железное, только бы заинтересовались. И за карман не держатся. Только бы…
— Ханыги? — полуутвердительно осведомился Сапроненко. — Спасибо.
— Ну вот — ханыги! Почему непременно — ханыги? Приличные люди, специалисты. И потом — всё через комиссионный, без фу-фу. Могу дать телефончик.
— Сколько у тебя телефончиков этих… — покачал головой Сапроненко, — на все случаи.
— Хочешь жить… — засмеялся Борька. — Так возьмешь телефон?
— Я ж не Врубель, — сказал Сапроненко. — Кто что у меня купит? Да и закона такого нет.
— Закона! Закона! Попытка не пытка! Ты ж не с улицы приходишь: «Здрасьте, здрасьте, купите картинки». По звоночку…
— Ну?
— Вот те и «ну». Не краденое понесешь. На молодежной выставке натюрморт был?
— Ну, был, — сказал Сапроненко и почему-то снова оглянулся.
— Девочка была? Ну… эта, из серии «Юность наша»? Была. Нравилась народу? Это кое-что. Каталоги с выставок имеешь?
— Да уж два.
— Вот! Иди смело.
И он взял этот телефон, спрятал бумажку в карман. А что? Почему бы и нет? Попытка — не крытка… Отчего б не рискнуть?
Надо было рассказать обо всем Володьке — он тоже мог бы что-нибудь продать.
Но на полпути к Сафарову Сапроненко так отчетливо увидел, как насмешливо поднимутся Володькины брови: «И ты туда же?», как тот замашет руками: «Нет, нет, без меня, пожалуйста».
И Сапроненко решил промолчать до поры, хотя тогда еще не чувствовал никакой вины, а в самом желании получить деньги за свою — за свою же, черт возьми! — работу разве есть какое-нибудь преступление?
…И он пошел смело, как наказывал этот шустрый Валуев.
Дождался, когда ушел в Театральную библиотеку Водолька, связал бечевкой три работы, окантованные серой планкой, надвинул на глаза кепку и потащился. Перед тем позвонил в комиссионный. Набрал номер раз, другой, потом уж рука сама накручивала диск, но снова и снова короткие гудочки тупыми иголками втыкались в уши, потом рука устала набирать, потом раза два выгоняли из кабины автомата, стучали монетками в стекло.
Но вот трубку сняли, минуту говорили в сторону насчет какой-то машины, и наконец трубка раздраженно рявкнула:
— Да-а!
Он опять кинул взгляд в валуевскую бумажонку, назвал себя, попросил указанную там гражданку и подмигнул неизвестно кому,
