– Пожалуйста, – быстро и сбивчиво заговорил он, – не выдавай меня, не говори, где я. Я должен, обязан уйти, пойми! Умоляю, не выдавай меня!
Волк несколько мгновений смотрел на него, оскалившись, словно усмехаясь. Затем повернулся и исчез так же тихо, как и появился.
Майя успокоился. В мыслях волка было сочувствие. Не выдаст.
Утром – совсем теплым, почти летним – ветер принес напоминание о море. Хотелось в последний раз ощутить Арту всей кожей… Как же тяжело будет в липком, сладком, безветренном воздухе Амана… Он сбросил разодранную куртку, как змея старую кожу, словно снимая с себя плоть, данную Артой.
– Ортхэннэр! – долетел откуда-то зов. Совсем близко. Он задрожал, словно бич Ахэро коснулся его спины. Нашел. Выследил. Как преступника. Зачем, зачем… Ведь он сам хотел, чтобы ушел… Зачем мучить…
– Ортхэннэр! Где ты? Не прячься, где ты?
Он заметался по поляне, охваченной каменной подковой. Уйти, спрятаться, скорее, чтобы не видеть… Снова беспокойная птица зашевелилась в груди… Ничего, скоро перестанет… Он бросился, куда глаза глядят, налетел на камень, упал ничком, ободравшись об острые сколы, вскочил, ругаясь от досады, и понял, что бежать поздно.
– Ортхэннэр, подожди! Почему ты бежишь? Выслушай!
– Нет… Нет, уходи! Уходи, пожалуйста! Оставь меня! Я же не выдержу!
– Подожди…
– Не-е-ет!.. Не надо, я все знаю, я все понял, не говори! Ты ничего не сможешь, не жалей меня! Предопределенность… Тебе ее не одолеть, я ничего не смогу, я все понимаю: мне суждено разрушать. Молчи, не надо ничего! Я же все, все уже сделал, что мог, дальше – я зло. Будь милосерден, отпусти, зачем я тебе?
– Куда же тебе идти? – каким-то упавшим голосом сказал Мелькор, и лицо его стало страшно усталым и постаревшим.
– Не жалей, доканчивай. Я не останусь здесь, я не должен приносить зло, я чужой Арте! Я знаю, знаю, ты думаешь, я уйду в Валинор и буду против тебя, как Курумо. Ведь так?! Поверь хоть сейчас – я скорее язык себе вырву, чем хоть слово против тебя скажу там! Я уже не смогу забыть! Я там тоже чужой, я и здесь чужой, но там я зла не принесу! Отпусти, уйди!
– Что ты говоришь! Выслушай! Там же не простят тебя, ты же не будешь лизать им ноги, как Курумо!
– «Как твой брат» – так и говори. Не все ли тебе равно, господин… Да что они смогут мне сделать? Ну, посадит Ауле на цепь, когда-нибудь отпустит… Но там не будет тебя, никто не приручит меня, легче, когда враги… Не говори ничего! («Проклятая птица, ну почему ты опять рвешься, почему сейчас!») Никто не приручит меня…
Он странно засмеялся:
– Скажи, господин, если ты все знал, зачем приручил меня? Зачем дал надежду? Почему не прогнал? А ведь я полюбил тебя… Нет, я не лгу, это правда. Жалел? Жестока же твоя жалость! («Да не рвись же ты, утихни!») Теперь мне трудно уйти… Да что тебе все это, я же только слуга-ослушник… Ну так прикажи Ахэрэ бить меня, если я стал злой тварью, так все же легче!
Он отступал шаг за шагом, пятясь от идущего к нему Мелькора, пока не наткнулся на каменную подкову. Все. Он замолчал, подняв отчаянное лицо, ожидая чего угодно – удара, проклятия, гнева… Он шел, прижимаясь спиной к шероховатому камню вдоль подковы, не отводя взгляда от лица Мелькора, всеми силами пытаясь заставить утихнуть страшную птицу. А она все не утихомиривалась, она рвалась наружу, и он уже не понимал своих слов, потому что перестал владеть своим телом. Он судорожно хватал воздух, глотая его, давясь, обжигая горло, и, уже упав, он пытался отползти, спрятаться. А потом он только кричал от боли и бился раненым зверем на земле, пытаясь разорвать грудь и выпустить птицу. И Мелькор всем телом упал на него, прижимая его руки к земле, потому что в руке Майя был острый как нож камень, и уже дважды он рассек свое тело там, где билась птица, и по его груди текла живая теплая кровь. Мелькор никогда не думал, что в этом теле таится такая сила. Он едва справился с ним. Думал только об одном – в Гортхауэре проснулось сердце. Не дать ему убить себя. В Валиноре ему тогда не жить. Лучше не думать, что с ним могут сделать в назидание другим. Изменившего простят, изменившегося – никогда. А Гортхауэр все кричал, и глаза его были неестественно большими и черными, и слезы текли по его измазанному землей и кровью лицу. Никогда еще Мелькор не видел в глазах живого существа такой муки. Такой боли. Гортхауэр тонул в воздухе Арты, он мучительно прорастал ей, становясь частью ее, превращаясь в живое существо. Он рождался заново. И боль была первым знаком и даром новой жизни. Мелькор не помнил, сколько прошло времени до того, как крик Майя перешел в судорожное всхлипывание, и его тело, задрожав, обмякло. Вала поднялся, с трудом переводя дыхание. Никогда он еще так не уставал… Майя лежал неподвижно, закрыв глаза, словно мертвый. Лицо его было измученным, осунувшимся, отмеченным печатью боли. Но он был живым – живым по-настоящему. Он неумело, тяжело, неровно дышал, и, даже не слушая его сердца, можно было видеть, где оно бьется. Мелькор устало опустился рядом, положив голову Гортхауэра себе на колени. Осторожно стер с его лица кровь и грязь. Постепенно дыхание Майя стало тише и ровнее, сердце забилось спокойнее, лицо разгладилось и стало таким же беззащитным, как лицо младенца. Он спал – в первый и последний раз. Но и сон его был необычным: он слышал Арту. Он был каплей воды и вместе с паром поднимался в небо, чтобы стать радугой, золотистым облаком в лучах восходящего солнца и лететь над всей Артой, и падать дождем на землю, и вливаться в подземные ручьи и реки, пройти по волоскам древесных корней и услышать жизнь и мысли дерева, раствориться в нем, раскрыться клейким листом… Он был орлом высоко в небе, над облаками, и своими острыми глазами видел все живое внизу… Он был травой, он пробивал черную землю, он слышал ее, он слышал ветер над собой, он пил ветер и Солнце; и воздух Арты вливался в него, и пламя Арты билось в его новорожденном сердце. Он прорастал Артой, как она прорастала им…
Он спал. Прошла ночь, и минул день. И еще ночь и день. И много ночей и дней. А Мелькор все сидел неподвижно, закрывая спящего от ветра и дождя, раскинув над ним свой плащ, как птица – крылья над гнездом. Отгорела осень, и настала зима, и снег засыпал его плащ, и Мелькор был как ель, чьи ветви под снегом – защита траве. Эльфы пришли и хотели унести спящего, но Мелькор молча покачал головой и прижал палец к губам. Снег засыпал его волосы… И пришла весна, и пробудились травы и деревья. Тогда Вала сложил крылья за спиной, и солнечные лучи разбудили спящего… И Мелькор тихо сказал, глядя в его глаза:
– С днем рождения, Гортхауэр.
Гортхауэр ничего не спросил. Он все понял. Он слишком многое понял в своем долгом сне. Он поднялся, почти равный ростом со своим Учителем и, взяв его руку, положил ее туда, где билось его сердце.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
