«Не зря он принес мне дар. Тоже – дар. Плату. Покупал меня. И к тому же – клинок. Другого он творить не умеет. Да и верно – что хорошего он сделал здесь? Говорят, он учит Эльфов ковать оружие и сражаться… Зачем? Нельзя, нельзя этого позволить. Курумо пожелал власти и сколотил себе воинство. Нет! Я не позволю калечить их души! Он сделает из них тварей, подобных Оркам… Нет, нет… Кому верить, кому молиться? Я один, я совсем один… Лучше и остаться одному. Верить себе – такому, какой я есть. Но как прогоню его? Может, я ошибся? Может, он – то, чем кажется? Да что же мне делать, скажите хоть кто-нибудь!» Он долго сидел, вцепившись в виски пальцами. «Нет, не могу его прогнать просто так. Это больно. Но среди Эльфов ему больше не быть. Пусть идет к Оркам. Пусть. Как и его братец».
А Майя Гортхауэр уже забыл о том, как холоден был с ним Учитель. Мир был юн, и сам он был юн, и радовался всему. Тем более, что его ждали – Мастер и Оружейник. Курумо? Да Эру с ним, пусть идет куда угодно, только бы больше не появлялся со своими погаными Орками. Он бежал по улицам деревянного города, среди украшенных затейливой резьбой домов, приветливо улыбаясь Эльфам, которые хорошо знали и любили его. А там, у реки, была кузница, где они с Оружейником работали. Немногие из Эльфов учились у Гортхауэра; им пока оружие и искусство боя казалось не более, чем увлекательной игрой. Да Майя надеялся, что это игрой и останется. Он не говорил этого Мелькору, не считая это важным, хотя и не стремился этого скрывать.
У Гэлеона ярко блестели глаза – так было всегда, когда он задумывал что-либо новое. Гортхауэр не успел ничего сказать, как тот схватил его за руки и заговорил возбужденно:
– Понимаешь, его можно укротить! И я понял, как!
– О чем ты… – еле успел вставить Майя.
– О золоте, о чем же! Я все не могу забыть чашу Курумо. Я мучился, сам не понимая почему, а потом понял – я хочу укротить золото. Найти и открыть его душу. Ведь нет дурных и хороших камней и металлов, надо лишь уметь слушать их! И я понял, я сделаю!
Оружейник тихо смеялся в углу, щуря ясные синие глаза. Он хотел что-то сказать, но не успел – вошел Эльф и сказал:
– Учитель зовет тебя, Гортхауэр.
Голос Мелькора был сух и холоден, как зимний ветер, что несет с севера секущую ледяную крупу. Глаза смотрят отстраненно и как-то неприязненно.
– Мне стало известно, что ты учишь Эльфов ковать оружие. Зачем?
– Прости, Учитель, если я сделал что-то не так, но я подумал, что они должны уметь защищать себя. Я очень бы хотел верить, что Валинор оставит нас в покое, но увы – не могу. Что-то тревожит…
Он не договорил.
– Об этом позволь уж позаботиться мне, Артано.
Что-то дернулось внутри у онемевшего Майя. Он невольно прижал руку к груди – там, где это было. Еще… еще раз сжалось и затихло…
– Не кажется ли тебе, что то, чему ты учишь Эльфов – убивать – более приличествует Оркам? Или лавры Курумо не дают покоя?
Майя смотрел в лицо Мелькора широко открытыми глазами раненого животного, не в силах сказать хотя бы слово.
– Я решил дать тебе важное поручение. Вижу я, недаром принес ты мне клинок. Ты не творец. Ты воин. Ты понимаешь толк в войне. Так иди же в Аст Ахэ. Там Ахэрэ возятся с Орками, пытаясь приручить их. А ты ведь мой первый ученик, – он особенно подчеркнул эти слова, – не так ли? Да и Ауле тебя жаловал. Ты умен и талантлив. Так? Ну так ступай же, Артано – твои знания будут в помощь им!
Гортхауэр еле расслышал свой голос:
– Да… господин…
Все, что творилось сейчас с ним, сливалось в один огромный, безмолвный вопль – «За что?» Ведь раньше, когда по глупости своей он делал жуткие ошибки и промахи, ни разу его не унижали… Ведь он все объяснил, все рассказал честно, и вот… Ясное весеннее солнце теперь жгло его глаза, приветливые улыбки казались злыми оскалами, а теплый воздух – душным, давящим на грудь, как тяжелая вода. Он еле добрел до своего дома и без сил повалился на пол, сжавшись в комок от внезапно вновь возникшего дергающего ощущения в груди.
Он не мог представить себе, что Учитель, которого он – сам из народа создателей – боготворил, мог оказаться неправым или несправедливым. Как ребенок в детстве верит в непогрешимость своих родителей, так он верил Мелькору. И, значит, виноват во всем он сам. Но в чем? Что он сделал? Понять он был не в силах. Просить объяснения – не осмеливался. «Может его гнев утихнет, и он скажет мне? А может он действительно только мне может доверить это дело». И Майя схватился за эту мысль, как за соломинку и принялся убеждать себя…
Он был совсем спокоен, прощаясь с Оружейником и Гэлеоном поутру, улыбался – только внутри заноза сидела.
Теперь Гортхауэр и Мелькор общались только через посредников. И все тяжелее становилось Майя читать написанные словно чужой рукой холодные приказания «военачальнику Артано». Будто гвоздь каждый раз вбивали в его тело. Значит, не простил. Не простил… И все чаще дергало в груди.
Орки слушались его, как собаки – Ороме. А он ненавидел их. Они и память о Курумо стояли между ним и тем, кого он не осмеливался теперь назвать Учителем. И потихоньку он стал сомневаться в себе самом.
…Он читал послания из Аст Ахэ, написанные рукой его ученика. Краткие – ни одного лишнего слова. «Властелину Мелькору от правителя Аст Ахэ. Господин мой…» А сердце болезненно дергалось, когда замечал: вот здесь рука Гортхауэра дрогнула, здесь строчка поползла вниз, здесь проскользнул какой-то мучительно неловкий оборот речи…
Он уговаривал себя, пытался убедить доводами разума – ничего не помогало, и все не утихала тревога, и горечь переполняла сердце; и в тишине ночи, меряя шагами бесконечные коридоры и высокие залы замка Хэлгор, он вел нескончаемый спор с самим собой – самым жестоким и страшным собеседником…
Он был совсем прежним со своими учениками. Говорил с ними, слушал их, улыбался, а сердце все жестче сжимали ледяные когти. Ему не нужен был сон, и он завидовал тем, кому ночь приносила забвение и избавление от печалей. Для него каждая минута одиночества превращалась в пытку, каждая ночь становилась цепью изматывающих, болезненных и бесполезных размышлений. Он пытался заставить себя не думать об этом. И не мог.
«Властелину Мелькору от правителя Аст Ахэ. Господин мой…»
Письмо можно разорвать, сжечь, уничтожить – но не забудешь уже ни слова, тебе не дано, ты не умеешь забывать, и строчки – огнем на черном – возникают перед глазами, стоит только опустить веки. И хлещет как плеть: «Господин мой…»
"– Свет… откуда? Что это?
– Солнце.
– Это сотворил – ты?
– Нет, оно было раньше, прежде Арты. Смотри.
– …Что это?
– Звезды. Такие же солнца, как видел ты. Только они очень далеко. Там – иные миры…"
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
