нашу веру! Нельзя забывать об этом.
– А вот пускай не лезут ромеи в наши дела! – распалялась Зелга, – Бог – это Бог, а царь с патриархом – точно такие же люди, как мы. Мудрый Ярослав не очень-то им потворствовал, даже сам поставил митрополита! А Мономах, я гляжу, опять им мягенько стелет! Кстати, ромеи пленили и ослепили твоего деда, Вышату! Об этом ты позабыла?
– Давай ещё, Мономаха поучи править! – вдруг осадила Евпраксия половчанку весьма увесистым подзатыльником, – девка глупая!
Зелга в бешенстве пробежалась из угла в угол и опять бросила взгляд за окно, на Боричев въезд. А тот уже был почти весь свободен, самый конец процессии вполз под свод Золотых ворот. Но Зелга, глаза у которой были необычайно зоркими, всё же кое-что рассмотрела.
– Вон, погляди – две твоих подруги, Настасья и Василиса, тоже идут со своим отцом, пахарем Микулой, вслед за князьями! А вот тебя Мономах обидел, не допустил к торжеству!
– Он правильно поступил, – бросила Евпраксия, не желая взглянуть на своих подружек и их отца, который прославился своей силой, – там на меня смотрели бы косо! И вот тогда было бы обидно.
– Грека с его турчином позвал, тебя не позвал! – затопала половчанка пятками, – на патрикия Михаила не будут там глядеть косо? Все знают, что этот грек, племянник митрополита – царский шпион! Он сюда подослан, чтобы разнюхать, сколько у Мономаха воинов, кораблей, коней и оружия! А ещё он хочет отравить зятя Владимира Мономаха, слепого греческого царевича, чтобы тот вдруг не посягнул на престол царьградский! Ты помнишь, как был отравлен молодой князь Ростислав, сидевший в Тмутаракани? А он мешал царю не так сильно, как этот бедный слепой царевич!
– Умолкни, дрянь! – крикнула боярыня, – тебе жить надоело, что ли? Или забыла, что здесь у каждой стены – по двадцать ушей?
Зелга замолчала. Её красивые ноздри от ярости раздувались, а кулаки были крепко стиснуты. Но они разжались, когда Евпраксия вдруг сказала, с тоской взглянув с большой высоты на Днепр, который нёс могучие свои воды среди равнин беспредельных и весь пестрел кораблями дивными:
– Зелга, знай: патрикий Михаил Склир решил меня в жёны взять! Князь Владимир успел уже написать об этом отцу. Отец в ответ написал, что не возражает.
Глава четвёртая
Когда у сотника киевской дружины, Никиты, и его семнадцатилетней жены Мамелфы родился сын, мать хотела дать ему имя Добрыня. Но сотник вдруг воспротивился. Он сказал:
– Я – родом из Новгорода. Там помнят, как ваш киевский Добрыня крестил северную Русь. Огнём и мечом он её крестил! Быть отроку Даниилом.
Мамелфа спорить не стала. Спустя семь лет её муж, тогда уже тысяцкий, был убит половецкой стрелой под Переяславлем. Вдове и сыну его, который учился играть на гуслях, достался богатый терем с дюжиной слуг и благоволение князя. К концу правления Святополка юный Данила стал гриднем и княжеским гусляром. А потом взял власть над Киевом Мономах. Молодой гусляр и ему пришёлся по сердцу. Когда Данила играл и пел на пирах, из глаз Мономаха катились слёзы, а все княжны и боярыни заливались таким румянцем, что их мужья свирепели. На всей Руси сравниться с Данилою в музыкальном искусстве мог лишь один гусляр – Ставр Годинович из Чернигова. Но он в Киеве бывал редко.
Порой, в часы особенной нежности, сорокадвухлетняя, изумительной красоты вдова всё же называла сына Добрыней. Данила не возражал – пусть зовёт как хочет, лишь бы не говорила глупостей! Но в то самое утро, когда пол-Киева собиралось на христианское торжество, мать как никогда отличилась. Уже одетая к выходу и со всех сторон окружённая хлопотливыми девками, также собранными в дорогу, она сказала сыну:
– Данилушка! Ты, должно быть, решил сегодня купаться?
– С чего ты это взяла? – спросил Даниил, взглянув на мать косо. Он сидел в горнице за столом и пил крепкий мёд, думая о том, как бы половчее выполнить поручение Мономаха да не поссориться с киевлянами. Дело было тонким, сложным, опасным. А главное – неприятным. Но князю следует угождать. И бедный Данила повесил голову.
– Мне нетрудно было это понять! – вскричала Мамелфа, – в Вышгород ты не едешь – не знаю уж, почему. Погляди в окно, как солнышко светит! Днём будет жарко, а ты – купаться охотник. Только прошу я тебя, Данилушка, не купайся в Почай-реке! Почай-река – злая. С виду она спокойная да ленивая, но ты знаешь, сколько людей в ней сгинуло без следа? Есть в Почай-реке три струи проклятые, от которых спасения не ищи! Первая струя у неё как вода кипит, вторая струя как огонь горит, а третья струя…
– Знаю, знаю, – досадливо перебил Даниил, – не стану купаться в Почай-реке, ступай себе с Богом!
Матушка радостно успокоилась. Но две девки что-то ей вдруг шепнули, и её ангельское лицо опять напряглось. И снова защебетала Мамелфа:
– И Ещё, Данилушка, не водись с Забавой Путятишной! Лучше уж искупайся в Почай-реке – так тело своё погубишь, но душу хоть сбережёшь! А старшая дочь Путяты столько перегубила душ добрых молодцев, что сам Дьявол ставит за неё свечки по всем церквам!
– Да кто ж пустит Дьявола во святую церковь, боярыня? – завопила одна из девок, – умом ты тронулась, что ли, в ещё не старых летах?
– Не спорь со мной, дура! – рассвирепела Мамелфа, – думаешь, у него – рога, копыта и когти? Как бы не так! Он прекрасен ликом, как мой Данилушка! Мягок, тих! Очень мягок. Кто же его от кроткого юноши отличит?
– Не кроткая девушка, – усмехнулась другая девка, – что-то в нём твёрдое быть должно, если это – Дьявол! Что-то чертовски твёрдое.
Отхлестав кощунницу по щекам, вдова удалилась. Девки последовали за ней. Остался Данила в доме один, если не считать ключника, горничных и холопов. Кто-то из них принёс господину ещё одну чарку мёда, потом – ещё. Когда колокольный звон над Киевом стих, Даниил поднялся, расчесал кудри костяным гребнем, повесил на плечо гусли, вышел из терема и отправился на Подолие.
Шёл он быстро. Мамелфа была права, жара уже начиналась. Под таким солнышком удивительно было видеть леса за Киевом почти голыми, чуть покрытыми распускающейся листвой. Шум торговой площади, окружённой купеческими подворьями, доносился издалека. Странным показалось Даниле, что ещё столько народу осталось в Киеве – он сам видел, как к пристани выходила сорокатысячная толпа. Долго размышлять не дали ему Евпраксия с Зелгой, заметившие его близ святой Софии, когда он огибал храм. Они шли гулять.
– Данила! – крикнула Зелга, опередив свою госпожу, для которой было бы неприлично бежать вприпрыжку за гусляром, – погоди, Данила!
Конечно, он подождал. Он шёл на Подолие с тайной мыслью увидеть там старшую дочь Путяты. Благодаря
