Меланье все уже знали, что Мономах решил её близко не подпускать к праведным мощам Бориса и Глеба. Когда она подошла вслед за своей Зелгой – румяная, улыбающаяся, нарядная, Даниил поклонился ей очень низко, дабы прохожие могли видеть, что между ними нет никаких приятельских отношений.
– Здравствуй, боярыня, – поприветствовал он её, – погулять решила с утра пораньше?
– А почему бы и нет? Гляди, какая теплынь! Что дома сидеть? Да и не особо рано уже. Дошёл до нас с Зелгой слух, что с князем Олегом пришёл и Ставер Годинович. Вот хотим послушать его. Он в Вышгород не пойдёт, что ему там делать? Значит, сидит на Подолии.
– Как же он в Вышгород не пойдёт, если Василиса Микулишна прямиком туда направляется? – удивлённо спросил Данила. Евпраксия озадаченно поморгала. Затем взглянула на Зелгу, которая объявила ей с убеждённостью, что черниговский музыкант не примет участия в святом деле. Это ж какую дурью башку иметь надо на плечах, чтоб такое ляпнуть, зная, что Ставер влюблён в премудрую Василису и только ради неё наведывается в Киев! Но Зелга сразу ответила:
– Не пойдёт он за нею в Вышгород! А она для него останется в Киеве. Вот увидите!
– Что ты мелешь? – цокнула языком Евпраксия, – ты ведь видела, как она из Киева выходила вместе с отцом и сестрой!
– Стало быть, вернётся! Ты что, не знаешь свою подругу?
Евпраксия помолчала, пытаясь предугадать хитрость Василисы. Но не смогла. Взглянула на Даниила.
– Ты на Подолие? Пойдём вместе!
– Пойдём, боярыня.
И пошли. Зелга плелась сзади – ей было больно идти босиком по мелким камням, которыми Мономах приказал засыпать дороги в низинах Киева, чтобы было поменьше грязи. Кроме того, возникла ещё одна неприятность. Так как гусляр не мог на каждом шагу кланяться Евпраксии, все прохожие, а особенно бабы, на них глазели и улыбались. Сына Мамелфы на Руси знали, а дочь Путяты – подавно. Но не оправдываться же было!
Вскоре раскинулось перед ними киевское Подолие. И сразу стало попроще. Здесь, среди кабаков и шумных базаров, люди уж были совсем иными – или, кто знает, может быть просто вели себя по-иному. Не только пьяницы и босые растрёпанные красотки в помятых юбках, но и носительницы сафьяновых башмачков, и мастеровые, и торгаши, и даже спесивые толстосумы, крепко сжимавшие кошельки с серебром и золотом, очень весело заговаривали с Евпраксией, называя её по имени. Двух попутчиков молодой вдовы вовсе обнимали и хлопали – Даниила, конечно же, по плечу, а Зелгу – не только. Сразу удалось выяснить, на каком питейном дворе сидит Ставер Годинович. Это был довольно известный питейный двор между сарацинским подворьем, жидовским и новгородским. Пошли туда.
Не дальним был путь, но и не простым – Подолие славилось многолюдностью. На любой из двух площадей с рядами торговыми да меняльными можно было застрять до вечера, даже выучив дюжину языков Европы и Азии, чтоб просить чужеземцев посторониться. А киевлян – особенно тех, которые торговались, просить было бесполезно. Поэтому Даниил, Зелга и Евпраксия пошли краешком, вдоль гончарных, суконных, скобяных лавок, мимо ремесленных мастерских. Там тоже народ толпился, но не так плотно. Возле одной из кузниц стояло десятка два любопытных. Ввиду хорошей погоды она была перенесена из тесной избы на улицу, под навес. У горна и наковальни работал медник Улеб – ещё молодой, но уже прославленный мастерством. В кожаном переднике и с повязкой на голове он ковал кумган купцам из Александрии. Скуластое лицо мастера покрывала сажа. Стук тонкого молотка по меди был гулким, звонким, отрывистым. Задержалась у кузницы и Евпраксия со своей удалой компанией.
– Улеб, здравствуй!
Прервав работу, медник поднял на неё глаза, рукавом утёр с носа копоть.
– Здравствуй, боярыня! Будь здоров и ты, Даниил. И ты тоже, Зелга. Куда путь держите?
– К Ставру. Ты не знаешь, он ещё трезвый? Гусли кладёт на колени струнами кверху?
Толпа кругом рассмеялась – но не над шуткой, а над служанкой боярыни, потому что та очень достоверно изобразила пьяного Ставра. Сама Евпраксия тут же изобразила трезвого Ставра с его дурацкой надменностью. И всем стало ещё смешнее. Лишь три монахини, проходившие мимо кузницы, не прониклись общим весельем.
– Гусли его звучат, как колокола в раю, – заверил Евпраксию зверолов, который принёс перекупщикам связки куньих и лисьих шкурок, – ведь с ним – премудрая Василиса Микулишна!
– Быть не может! – ахнула Зелга, взглянув на свою боярыню издевательски, – как ей было там оказаться? Она ведь в Вышгороде давно!
– Да нет, она здесь, – хором подтвердили несколько человек, – уже наплясалась! Иди и ты попляши, Забава Путятишна!
Но Евпраксия не спешила.
– Сделаешь мне серебряную шкатулку? – спросила она Улеба. Тот растерялся так сильно, что положил на верстак молоток и клещи.
– Серебряную, боярыня? Но я – медник!
– Разве не справишься?
Молодой умелец вздохнул. Потом улыбнулся.
– Справлюсь. Вели нести серебро.
– Завтра принесут. А если я золотой ларец тебе закажу? Осилишь, Улеб?
– Осилю.
Евпраксия наклонила голову, также ласково улыбнулась мастеру и пошла с Даниилом и Зелгой дальше по киевскому Подолию, провожаемая то злым, то весёлым шёпотом.
Глава пятая
Купеческими подворьями назывались малые крепости, обнесённые частоколами. Там купцы держали свои товары и жили сами, вместе с приказчиками и воинами. Когда наступала ночь, к воротам подворий целыми табунами шли недурные собою девки. Некоторых впускали. А иногда оказывались по ту сторону ворот и лихие парни, узнавшие от своих подружек, где торгаши прячут золото.
Знаменитый питейный двор почти целиком занимал небольшую площадь между тремя подворьями. Состоял он из четырёх кабаков, и лучшим считался тот, которым владел хромой грек Ираклий. Пройдя к тому кабаку узеньким проулочком, разделявшим два частокола, Евпраксия, Даниил и Зелга увидели, что у коновязи стоит тонконогий, статный чубарый конь испанских кровей. Сбруя и седло на этом коне были превосходными, и за ним приглядывал мальчик.
– Алёшка Попович здесь! – встревожилась Зелга, узнав коня, – будем заходить? Не попасть бы в драку!
– Нас есть кому защитить, – сказала Евпраксия, тронув пальчиком гусляра. И они вошли.
Истину изрёк зверолов – премудрая Василиса Микулишна наплясалась. Сладостно утомлённая, возлежала она на лавке кверху спиной, уткнув подбородок в маленький кулачок и томно поблёскивая очами. Было на ней ситцевое красное платье с шёлковым пояском, а более ничего, даже и чулочков. Не в пример младшей своей сестре, румяной и белокурой Настасьюшке, Василиса была тонка, смугла, черноглаза. Очень напоминала Зелгу, только вот косы у Василисы были длиннее. Она под ними носила золотой месяц, а прямо посреди лба, под чёлочкой – изумруд на тонком венце. Матерью её была берендейка, первая и любимейшая жена Микулы Селяниновича.
Премудрую девицу окружало яркое общество. Ставер Годинович и Алёша Попович – дружинник князя Владимира, пили мёд и вино за одним столом. За тем
