Но от этого роль его становится еще более неприглядной, более противной - как мог боевой офицер, генерал опуститься до этого?
И все-таки откуда он узнал о "Мабетексе"? Ведь информация об этом не просочилась пока ни в одну щелку. Щелки такие маленькие, что не только информация - клоп не пролезет.
Тут я вспомнил, что генеральный прокурор Швейцарии Карла дель Понте звонила мне в январе. Госпожа дель Понте рассказала, что по просьбе нашей прокуратуры она провела выемки документов в штаб-квартире "Мабетекса" и что обнаружились очень любопытные документы. В частности, кредитные карточки, выписанные на имя Татьяны Дьяченко, Елены Окуловой и самого российского президента, что двумя карточками из трех пользовались. Это были банковские карточки дочерей президента.
Звонила госпожа дель Понте по обычному городскому телефону, разговор этот явно засекли, записали и доложили о нем наверх. Если не президенту, то как минимум Дьяченко, Бордюже и Бородину. Значит, уже тогда мой телефон прослушивался...
Дело хотят замять, а меня в этой ситуации убирают, как человека, который "непонятлив до удивления" и не хочет это дело замять. Пленка же, сфабрикованная, смонтированная, склеенная - обычный инструмент шантажа, и Бордюжа - обычный соучастник преступления, я все квалифицировал правильно.
Ночь та у меня выдалась бессонная, я так и не смог заснуть до самого утра.
Утром я сказал жене:
- Лена, похоже, началось... Помнишь, я тебя предупреждал? Против меня раскручивается грязная провокация.
- Уже? - недоверчиво спросила жена.
- Уже. Держись, Лена! И будь, пожалуйста, мужественной!
Легко произносить эти слова, когда над тобой не висит беда, когда находишься в нормальном состоянии и не воспринимаешь все происходящее обостренно, но можете представить, каково было в те минуты мне, моей жене? Пока это касалось только нас двоих, но через несколько дней это будет касаться всего моего дома, всей семьи.
Им, нашим родным, нашим домашним часто наши победы и наши поражения достаются гораздо тяжелее, чем нам.
Ну что мне могла ответить жена?
Утром я собрался перебираться в ЦКБ, взял с собою необходимые вещи, спортивный костюм, вызвал машину. Бессонная ночь меня подтолкнула еще к одному выводу: вновь надо встретиться с Бордюжей.
По дороге, прямо из машины, - на часах было восемь утра, - я позвонил ему в кабинет. Бордюжа находился на месте.
- Подъезжайте! - коротко сказал он.
- Николай Николаевич, - сказал я ему в кабинете, - то, что вы совершаете, - преступление, для которого предусмотрена специальная статья Уголовного кодекса. Независимо от того, каким способом была состряпана эта пленка - это особая статья и подлинность пленки еще надо доказывать, - вы добиваетесь моего отстранения от должности и тем самым покрываете или, точнее, пытаетесь покрыть преступников. Делу о коррупции - в частности, делу, связанному с "Мабетексом", - дан законный ход. Я говорю вам это специально, чтобы вы это знали.
- Юрий Ильич, поздно, - сказал мне Бордюжа. - Ваше заявление президент уже подписал. Так что я советую вам спокойно, без излишних резких движений уйти.
В тот момент я еще не был готов к борьбе, сопротивление еще только зрело в душе, оформлялось, нужно было время, чтобы оно созрело окончательно, да, кроме того, я, честно говоря, не думал, что президент подпишет заявление "втемную", не вызвав меня, не переговорив, не узнав, в чем дело. Я во время встречи многое бы объяснил ему, постарался открыть глаза, но... Честно говоря, я не думал, что с чиновником такого ранга, как действующий Генеральный прокурор, могут обойтись так, как со мною обошелся Ельцин. Он даже не позвонил, не спросил, в чем дело. А я-то считал, что нас связывают не только добрые служебные, но и добрые личные отношения.
- Ну что же, раз президент такое решение принял, значит, ему виднее, сказал я. Надо было покидать этот "гостеприимный" кабинет. - До свидания. Но вы, Николай Николаевич, совершаете ошибку...
Я уехал.
Это был еще один удар. Позже, уже лежа в больнице, я понял, что президент находился с этими людьми заодно - действует так, как скажет ему Татьяна, а значит - как скажет Березовский. Вот кто реально управлял в те минуты государством, вот кто совершал поступки, за которые в нормальном обществе положен приличный срок. Значит, напрасно я уповал на президента, как на последнюю свою надежду - он-де все поймет и все поправит. Ничего он бы не понял и ничего не поправил.
Но надежда тогда еще была жива, она вообще, по старой мудрой истине, умирает последней. Подавленный и словно бы выпотрошенный, выскобленный изнутри, я поехал в больницу, не ощущая ничего, кроме боли и какой-то странной внутренней усталости.
Тогда я еще не думал, не гадал, что вскоре начнется жесточайшее противостояние, что главная борьба еще впереди. Пока хотелось одного забыться. Отдохнуть. Может быть, по-настоящему выспаться. Хотя бы один разок за последние три с половиной года.
Волновало и то, что завтра, 3 февраля, в Генпрокуратуре должна состояться коллегия. Как она пройдет, как воспримут главного докладчика Чайку? Ведь съедутся прокуроры со всей России, и это не просто прокуроры. Это юридическая элита, великолепнейшие имена, блестящие практики. У писателей есть выражение, что литература - это штучный товар, а каждый творец, художник слова - это самостоятельный завод по производству штучного товара, так и российские прокуроры... Не подведет ли Чайка?
В общем, голова за завтрашний день болела здорово: все ли будет в порядке?
Но главный сюрприз ожидал меня вечером. По телевидению прошло короткое сообщение - естественно, с моим портретом на заставке, как это и положено у телевизионщиков: "Генеральный прокурор Скуратов подал заявление об отставке. Сегодня он госпитализирован в Центральную клиническую больницу".
Еще один удар. Безжалостный, кинжалом в спину, подлый. Удар, не только по мне лично - по всей прокурорской системе.
В Москву уже съехались мои коллеги со всей страны, сейчас они прослушали это сообщение... И что же? Это же завтра на коллегии будет твориться неведомо что!
Бордюжа и тут обманул меня, пообещав, что до того, пока не пройдет коллегия, ни одно слово о происходящем не дойдет до средств массовой информации. Не сдержал своего слова Николай Николаевич, не сдержал... Бог ему судья!
Прокуратура наконец-то начала становиться на ноги, поверила в свои силы, все знали, что есть генеральный Скуратов, (а в тридцати регионах я побывал лично), знали, что есть лидер... И прокуратура работала на лидера. И вот - ни лидера, ни Скуратова, нич-чего. Хотелось плакать, хотя совсем немужское это занятие - плакать. Но что было в тот момент, то было.
В прокуратуре, как мне потом рассказывали, царило не то чтобы уныние, - царило некое непонимание. Чайка прочитал доклад, обсуждение было скомкано.
Обстановка была бы совсем иной, если бы Бордюжа сдержал свое слово.
Мне в больницу позвонил Швыдкой, руководитель одного из главных российских телеканалов, позвонили Сванидзе и многие другие. Не позвонил, к сожалению, мой ученик - министр юстиции Крашенинников, человек, которого я почти всегда, особенно в неофициальной обстановке, называл Пашей. Увы!
Приезжал Пал Палыч, - так мы звали Бородина, - лучась улыбкой, доброжелательностью, еще чем-то, чему и названия нет, - пытался выяснить ситуацию с моим настроением и планами. Я же хотел прояснить вопрос насчет костюмов, которые совсем недавно пошил с его помощью. Приезд Пал Палыча, замечу, оставил впечатление этакого разведывательного визита. Приезжал Степашин, приезжали многие другие.
Позвонил Евгений Максимович Примаков. Человек умный, информированный, сам проработавший много лет в спецслужбе, он прекрасно понимал, что телефон прослушивается, поэтому не стал особенно распространяться и вести длительные душещипательные беседы. Он сказал:
- Юрий Ильич, надеюсь, вы не подумали, что я сдал вас?
- Нет!
- Выздоравливайте!
Звонок Примакова поддержал меня, премьер - тогда еще премьер - дал понять, что находится рядом со мною.
Пока я лежал в "кремлевке", вопрос о моей отставке был внесен на рассмотрение Совета Федерации, и Совет Федерации неожиданно для кремлевских властей уперся: рассматривать вопрос без присутствия Скуратова не будем, это неэтично. Заочно такие вопросы не решаются.
Мне стало ясно, что Совет Федерации захочет серьезно во всем разобраться и вряд ли вот так, "втемную", сдаст.
Я внимательно прочитал стенограмму заседания. Неожиданно нехорошо задело высказывание Строева.
Кто-то из зала произнес:
- Да Скуратов же болеет! Как можно рассматривать вопрос, когда человек болеет?
Строев не замедлил парировать:
- Он здоровее нас с вами!
А ведь Егор Семенович ни разу мне не позвонил, не поинтересовался, как я чувствую себя, не спросил, удобно ли в мое отсутствие выносить этот вопрос на заседание... А чувствовал себя я очень неважно. Во сне у меня начало останавливаться дыхание, я давился им, будто костью, - с остановкой дыхания казалось, что останавливается и сердце. В таких случаях невольно даже во сне боишься умереть, - за ночь я просыпался раз двадцать-тридцать. Было тяжело...
