Вдруг он достиг обрыва, дальше уже ничего не было; снежный, почти горизонтальный склон без перехода сменился темной бездной, на дне которой лежала тень, а внизу перед ним развернулся весь мир. Прямо в лицо ему еще светило солнце, заходящее за гребень какой-то неизвестной горы, И его последние лучи осветили ему другие горы, бесконечное множество гор, еще тонувших в сиянии чистого золота или уже слегка порозовевших; ему было видно, как тень от его вершины наползает на долину. И вот – внизу зажглись огни. Со всех долин поднимался наверх многоголосый немолчный гул: блеянье овец, гудки автобусов, визг пилы, стук топора, лай собак, смех и детские крики, – и, несмотря на расстояние, все эти звуки раздавались так звонко и четко и так далеко разносились в вышине, будто их сохраняла кристальная чистота этого горного воздуха. Но его родная деревня оцепенела, затаившись в мрачной тени, и оставалась безгласной. Тогда он с отчаянием понял, что солнце покинуло его и оставило здесь одного – в черноте и холоде ночи. Он задрожал. Конечно, он боялся. Но в глубине своего сердца ребенок понимал, что переживет сегодня эту ночь на вершине, потому что солнце только что преподнесло ему в дар весь этот огромный мир. И умиротворившись душой, он взглянул на горы и увидел, как они тускнеют: все горы стали серыми; и тут он догадался, что гор достаточно много, чтобы он всегда мог найти в них успокоение, особенно зная, что отныне ему никогда и…
…Всей жизни не хватит,
чтобы добраться до монастыря Серто. На четвертый день нам пришлось выступить в путь до рассвета и взбираться наверх inter montes asperrimos,[87] весь день борясь со все более пугающими тяготами и пробиваясь в снегах по таким горам, что у меня кружилась голова и я сильно боялся лишиться чувств. Преодолев величайшие опасности и достигнув обледенелой долины, усеянной невиданно страшными провалами и рытвинами, стоившими нам немалого труда, мы остановились на каком-то уступе посреди снегов и, глядя на выросшие пред нами скалы, поняли с досадой, что дальше пройти нельзя; монах же все показывал мне наверх на что-то светлое, сияющее словно золотая игла, и уверял, что там и есть их монастырь Серто, где мы найдем утешение и отдохновение от наших трудов, побуждая нас идти вперед; но я то ли из-за сверкания снегов, то ли от дурноты моего зрения не сумел различить, что это было. Мне и впрямь показалось, что там что-то мерцало, но я не мог бы сказать, дворец это или скала, дело рук дьявола или человека.
Хотел бы я разглядеть поближе, что же сияло там на такой высоте, если это не золотая крыша их монастыря и не чудесная магия их богов. Но путь вперед был перекрыт, и преграждали его не столько льды, сколь удивительная крутизна горных склонов; я подумал, что эта гора, должно быть, обрывается вниз страшным разломом, достающим до самых недр Земли, но они сказали, что нет и что те, кто этого заслуживает, добираются наверх без особых усилий, отчего мне стало ясно, что в их глазах я, бредущий с таким трудом, наверное, великий грешник. А вот святой отец, похоже, переносил все удивительно хорошо; этот воздух – гораздо менее плотный и кристально чистый – делал его дыхание размеренным и свободным; чем выше мы поднимались, тем более обострялись все его чувства и усиливалась необыкновенная легкость во всем теле; отчего он (дабы подбодрить меня) заключил, что мы уже приближаемся к третьему небу, лежащему над небом гроз и метеоров, где мы до сих пор находились, потому-то нам и приходится терпеть такой мороз и ветер; но вскоре, сказал мне святой отец, мы достигнем третьих небес, коих, по словам философов, касаются лишь высочайшие горы – такие, как Олимп и Афон; а он нисколько не сомневается, что эта гора, Серто, им ровня. И потом, на том же Олимпе всходившие туда древние философы видели рождение гроз у себя под ногами и оставляли там надписи, водя пальцем по песку, а год спустя обнаруживали эти буквы неповрежденными, настолько чист и спокоен тот воздух; святой отец не сомневался, что наша Серто – такая же, вот почему он обещал мне скорый конец моих страданий. Я готов был охотно верить ему, хотя и не был так счастлив, как он: я задыхался и сетовал на свою долю; но святой отец всячески укорял меня, и я, несмотря ни на что, шел и шел за гилонгами, которые тянули и толкали меня, будто заплечный мешок.
Затем снежный склон выгнулся еще круче и стал почти совсем отвесным, к чему прибавилась еще новая беда: ноги мои увязали в снегу так, что, пока вытащишь одну ногу, чтобы сделать следующий шаг, в снегу остается глубокая борозда, и, провалившись в нее, путник оказывался почти в той же точке, откуда вышел; и так мы двигались, пока солнце не обогнало Сириус и не стало клониться к закату.
Конечно, этот долгий путь в горах утомил меня так, что я, изнемогая от усталости, почти уже, кажется, лишился чувств, ноги у меня подкосились, и одному из гилонгов пришлось, ухватить меня за ворот, чтобы удержать и не дать мне сверзиться в пропасть, куда я чуть было не утянул его за собою. Встревоженные сим происшествием гилонги объявили мне, что это верный знак того, что гора для меня закрыта, и из любви ко мне дали мне добрый совет возвращаться в пещеру. Правду сказать, меня клонило в сон, и я был так измотан дорогой, что проглотил обиду и не выказал досады на их снисходительность; но мне было горестно от мысли, что нужно покинуть святого отца. Я немного поколебался, решая, как следует мне поступить; но Корнелиус принялся увещевать меня прислушаться к совету гилонгов и приводил все новые доводы, так что я с охотою уступил, хотя и был уже готов препоручить мою душу Богу.
И вот мы пришли к согласию, условившись, что Корнелиус, который спешил продолжить путь и вовсе не выглядел усталым, пойдет к монастырю с золотой крышей, а я подожду его в пещере вместе с моими провожатыми. Ему хотелось доказать им, сколь нелепы их басни и каково величие Господа, дозволяющего чадам своим свершать большее, нежели их божки, и потому он не желал уступить им в мужестве и отваге; а так как они явно собрались идти наверх, он последует за ними, даже если ему пришлось бы там погибнуть. Тут мы обнялись и расстались в слезах.
Сначала я печально смотрел, как он уходит, сильно волнуясь и беспокоясь за его жизнь, ибо понимал, с чем ему придется бороться, какие гибельные и страшные опасности грозят ему при подъеме на эту гору – отвесную, как стена, гладкую, словно зеркало, и со всех сторон окруженную бездною; но вскоре какой-то скальный уступ скрыл его от меня, и я уже не мог видеть ни единой живой души: ни его, ни монахов; и пришел в величайшую тревогу, опасаясь за спасение души святого отца, коего почитал уже во власти дьявола. В горестном удручении направился я обратно и стал спускаться по леднику со своими монахами, чтобы ожидать его в пещере, как посоветовали мне гилонги и сам святой отец.
И ежели подымались мы с превеликим трудом, спускаться пришлось с еще большими тяготами и опасностями по тому же самому обрывистому и узкому ледяному ущелью с разбросанными повсюду отвесными ледяными столпами, но все же ничего страшного не случилось. С горы беспрестанно срывались комья снега, и раз мы увидели, как вершина исторгла чудовищную лавину, что волокла за собой огромные камни и низверглась на равнину, выплеснув туда груды льда.
Вскорости, опасаясь других лавин и находя, вероятно, что я слишком долго мешкал, они своими ужимками дали мне понять, что знают более приятное и легкое средство спуститься вниз; я поначалу подумал, что они хотят посмеяться надо мной, как вдруг они ухватили меня за руки и за ноги, будто собирались качать и подбрасывать вверх; и я испытал великий страх, ибо они раскачивали меня над бездонной пропастью, один взгляд на которую леденил кровь в жилах, и я не мог надеяться уцелеть. Но не успел я что-либо возразить, как они уже заставили меня спускаться своим способом, каковой я, оправившись от пережитого мною ужаса, нашел совсем нетрудным, хотя оный спуск оказался резв и стремителен: они просто посадили меня задом на снег и столкнули вниз, а сами бежали передо мной и тянули меня на веревке, покатываясь со смеху, а я был в большой тревоге, хотя и был ошеломлен только наполовину, и препоручил свою душу Господу, несмотря на то, что ранее, по возвращении моем из Рима, переходя через Альпы, я познакомился с похожим обычаем. В сущности, такой способ съезжать с горы – практичен, удобен и ловок, и я сильно пожалел, когда пришлось возвратиться к привычной манере передвижения и вновь попросту шагать на своих двоих.
И вот так мы вернулись и провели пятую ночь в пещере: я горевал, удрученный этими тяжкими событиями и потерей моего дорогого друга, коего считал уже погибшим, а гилонги, будучи во власти своих химер, радовались его судьбе и убеждали меня, что со святым отцом все хорошо, ибо он достиг царства Шамбалы, что для оных людей есть Рай земной; и были твердо уверены (хотя я и пытался их разуверить), что в нашей стране он, должно быть, великий святой.
