Перфлит не сомневался, что так оно и будет, если он оставит хоть малейшую зацепку, и содрогнулся при этой мысли.
– Так, значит, Джадд, вы не верите в женскую свободу?
От избытка чувств мистер Джадд даже остановился.
– В женскую свободу? Да какого еще рожна им надо? В парламент они пробрались? Пробрались. Добились, что пивные полдня стоят закрытые и цена на пиво до небес подскочила? Добились. Все наши деньги к рукам прибирают, так или не так? И курят, и ноги заголяют, да еще в розовых чулках, как эти потаскушки на свадьбе Лиззи, и бесчинствуют, как хотят. А Страна гибнет, сэр. Я всегда говорил, место женщины – дом!
Оглушенный этой бурей красноречия и оригинальных мыслей, Перфлит и не попытался отвечать, но когда они прошли несколько десятков шагов и мерное попыхивание трубки сказало ему, что к мистеру Джадду вернулось обычное спокойствие, он спросил:
– Но что вы мне посоветуете, Джадд? Будьте откровенны. Я действительно тревожусь и просто не знаю, что делать.
Мистер Джадд поразмыслил.
– Дайте-ка мне разобраться толком, сэр. Вы запутались с этой барышней и опасаетесь, как бы она и ее мамаша не поймали вас и не потащили бы в церковь, пока вы и опомниться не успели, так, сэр?
– Да. Абсолютно верно, Джадд.
– Что ж, сэр. Я, конечно, этой барышни не знаю. А то, может, сказал бы вам: «Вперед, сэр, к победе!» Численность-то населения нужно поддерживать, сэр. Но раз уж вы чувствуете, как чувствуете, остается одно: сбежать.
– Сбежать! – в изумлении повторил Перфлит.
– Я как-то в газетке прочитал стишок, ну, прямо про это, – задумчиво произнес мистер Джадд. – Только вот запамятовал. Что-то там про «снова в бой». Но если рассудить здраво, сэр, то коли вы не можете остаться тут и отбиться от них, так выбор у вас один: сбежать. Уж если барышня положила на вас глаз, а вы за ней поухаживали, так пусть она ничего под сердцем не носит, но все равно они с мамашей в вас пиявками вопьются. И уж вам не отбиться, разве что в погребе запереться да распустить слух, будто у вас тиф. Только они все равно заявятся вас выхаживать. Лучше сбегите, сэр, и не возвращайтесь, пока все не уляжется.
– Джадд! – воскликнул мистер Перфлит. – Какой ваш самый любимый табак?
– Махорка, сэр, – недоуменно ответил Джадд. – Которая потемней, с негритянской головой на пачке.
– За мной фунт, – объявил Перфлит, горячо пожимая ему руку. – Всего хорошего и спасибо за совет.
– На здоровье, сэр, – вежливо ответил мистер Джадд. – Всегда рад подсобить ближнему в беде.
Утром в понедельник Джорджи получила письмо. Доставил его старший сын мистера Джадда, заявивший горничной, что должен отдать его только в собственные руки. Гласило оно следующее:
«Дорогая Джорджи!
Я дико сожалею, но боюсь, крайне досадная contretemps[90] лишает меня удовольствия выпить чашечку чая с вами и миссис Смизерс во вторник. Мой дядя, Джордж Банбери, серьезно занемог в Париже и призвал меня к своему одру. Долг требует, чтобы я подчинился, ибо в прошлом все семейство Банбери часто оказывало мне неоценимые услуги. Когда дядюшка поправится, на что я искренне уповаю, я повезу его в Зальцбург для укрепления здоровья. (Говорят, Моцарт крайне благотворен для хроников.) А потому, боюсь, отсутствие мое будет длительным.
Надо ли упоминать, как я огорчен, что вынужден отказаться от вашего приглашения и приятной беседы за чайным столом.
Мои наилучшие пожелания миссис Смизерс, полковнику и, разумеется, вам.
Искренне ваш,
РЕДЖИНАЛЬД ПЕРФЛИТ».Часть четвертая
1
Как Национальная Гордость, так и Принцип Вселенского Благоволения получили бы полное удовлетворение, если бы можно было категорически утверждать, что все обитатели Клива отвечали высоким нравственным требованиям таких духовных вождей общества, как сэр Хорес Стимс, миссис Исткорт и мистер Смейл. К несчастью, приходское стадо – которое мистер Каррингтон намеревался с такой неохотой покинуть в ближайшем будущем во имя Долга и сана каноника – включало помимо белоснежных агнцев не только пестрых и пятнистых овец вроде Джорджи и Перфлита, но и семейство истинно черных козлищ.
Ригли не были уроженцами Клива, но принадлежали к той менее солидной и статичной части населения, которая благодаря таким дарам Прогресса, как дешевый транспорт и мировая война, все более и более начинала теснить природных йоменов, оставаясь варварски неуязвимой для цивилизующего воздействия танцев вокруг майского шеста, народных песен и сельских ремесел. Впрочем, и остальные жители Клива обходились без всего этого, ибо сэр Хорес твердо верил, что всякое баловство только портит бедняков. Но даже если бы в приходе и ставили майский шест, Ригли не стали бы оцивилизовываться, усердно прыгая вокруг этого живописного фаллического символа. Религия в традиции Ригли не входила. И никто их на путь истинный не наставлял вследствие одного любопытного обстоятельства. Хотя домишко их завершал шеренгу коттеджей, в которых Крейга содержал своих рабочих, стоял он на крохотном участке, где смыкались границы трех приходов – Клива, Мерихэмптона и Падторпа. А посему каждый из трех приходских священников считал, что ответственность за души Ригли лежит не на нем, а на двух его собратьях, и все они равно не желали обречь себя на неминуемую неудачу, поджидавшую того, кто рискнул бы проповедовать Слово Божье в этом заповедном уголке.
Никто не знал тайны происхождения ни мистера, ни миссис Ригли, но в одном никто не сомневался: миссис Ригли родилась цыганкой. Поэтому она внушала величайшую неприязнь и ужас всем кливлянам, насчитывавшим в своем роду хотя бы два поколения, а особенно – мистеру Джадду, ибо он принадлежал к надменнейщей из всех надменных аристократий, к привилегированной верхушке рабочего класса. Цыгане, которым негде приклонить главу, которые открыто якшаются с мытарями и грешниками, не могут не возмущать лучшие чувства христианской общины. Не исключено, что эта дружная враждебность и неприязнь – сколь бы ни обоснованные – немало поспособствовали поразительной черности как самой миссис Ригли, так и всех Ригли вместе взятых.
Цыганку в миссис Ригли можно было узнать с первого взгляда. При всей своей бесспорной, а с безнравственной точки зрения и прельстительной полноте, она казалась жилисто-крепкой, как дрок на открытом всем ветрам обрыве. Бездонной хитрости черные блестящие глаза, черные слегка кудрявые волосы и смуглота довершали впечатление. Занимаясь домашним хозяйством, что ей крайне претило, она выглядела редкостной неряхой – ветхий, посеревший, замызганный халат, нечесаные сальные волосы, всклокоченным нимбом осеняющие угрюмо-яростное лицо. Но когда ей выпадал случай показать себя in fiocchi,[91] приход ахал и таращил глаза на яркую пестроту ее шалей и шляпок, шикарность ее юбок, вызывающе глубокий вырез блузки и обилие пудры и помады. Прибегая к силе убеждения, она становилась такой вкрадчиво-льстивой, что многие вполне почтенные люди (увы!) серебрили ей ручку очень и очень щедро. Когда же она чувствовала себя оскорбленной или желала настоять на своем, мало кому удалось бы превзойти ее в виртуозности и непристойности бранных эпитетов. Все соседки трепетали перед ней и, как истинные леди, не пытались отвечать ей той же монетой (что почти неминуемо обрекло бы их на бесславное поражение), а гордо отмалчивались.
Как ни удивительно, столь великолепное создание не нашло для себя никого лучше мистера Берта Ригли, безобразного, смахивающего на хорька замухрышки с неукротимой тенденцией пополнять род человеческий. Возможно, решающей оказалась как раз эта тенденция, а, возможно, цыганскую кровь в ней воспламенили его лукавство и незыблемая нечестность. Их усилиями (не исключая некоторой помощи со стороны) на свет были произведены все разновидности детей и подростков, какие только известны науке: чумазые, вопящие младенцы, рыженькие девочки с темными глазами и черноволосые мальчики с голубыми глазами, белобрысые юнцы и длинноногие еще нескладные брюнетки. Однако при такой поразительной физической разнокалиберности их объединяла одна общая фамильная черта – все они были на редкость искусными ворами и воровками. Даже младенцы, едва научившись ползать, уже норовили стянуть что-нибудь у других младенцев, а дети постарше широко практиковали весь спектр мелких краж. До водворения Ригли в Кливе этот вид преступлений против частной собственности был там почти неизвестен. Но сразу же с их появлением бродяги, которые прежде вели себя с образцовой честностью, принялись опустошать приход. Полиция была поставлена на ноги, несколько ни в чем не повинных, но неимущих людей, которые пешком перебирались из одного работного дома в другой, подверглись аресту и получили суровые приговоры, однако кражи не прекратились. То мистер Джадд лишался юного кабанчика, зеницы своего ока, то груши Марджи в одно прекрасное утро оказывались не только обобранными, но и варварски обломанными, то огородик полковника, которым он очень гордился, так как сам в нем не работал, являл собой в лучах зари миниатюрное подобие поля битвы на Сомме.[92] Яйца, куры, молоко, овощи, фазаны, куропатки, кролики, зайцы исчезали самым таинственным образом, и хотя охота на бродяг велась с неугасающим беспощадным рвением, эпидемия не стихала. Безмолвная агония мистера Перфлита, лишившегося всей своей клубники и спаржи, не поддается описанию.
