– Ну что, Кузьмин, ознакомился?
– Так точно!
– Ну вот, уже лучше. Давай, одна нога здесь – другой не вижу!
– Куда?
– «Доспехи» свои поставляй. Теперь тебе «зелёная улица». У Синицына ты снабжение наладил – теперь для нашего батальона постарайся. С нашими возможностями, даже не знаю, чего ты наворочаешь. Всё, что нужно – изложи в докладной. У секретаря оставишь. Всё, что угодно проси – людей, помощь и покровительство обеспечим.
– С вами приятно иметь дело. А то я подумал – не срослось.
– А то! Ты ещё здесь?
– Уже нет.
В моё пользование была предоставлена опять та же машина с тем же Иваном за рулём. Он улыбнулся мне как старому знакомому.
– Куда, Виктор Иваныч?
– Ты мне это брось. Какой я тебе, на хрен, Иваныч? Витей зови. Не дорос я ещё, чтобы меня по отчеству величать. А поехали к Натану. В госпиталь.
– Я понял.
– Что-то у меня от успехов голова кругом идёт. Дров бы не наломать. Отвлечься надо, мысли в кучку собрать.
Удивить Натана не вышло. Ну, конечно – сын Парфирыча у него лежит в качестве VIP-пациента. Зато получилось «поплакаться в жилетку», то есть излить поток сознания, облегчив душу. «На сухую». Пить я отказался категорически. Хотелось забиться в норку и пересидеть, «помедитировать», чтобы собраться с мыслями. А под коньяк мог «запалиться». И так прошлый раз незнамо что наплёл.
– Куда же мне «потеряться» на пару дней?
– В запой.
– Не пойдёт.
– Долг отдай.
– Это как?
– Ты же с Катериной не рассчитался. А она ждёт. Свиньёй будешь?
– Нет.
– Ну, вот тебе и выход. А народу возвестим, что ты в запое и в загуле на пару-тройку дней. А там и Тимофей Порфирыч вернётся. При новом звании, да с наградой.
– Да ты что? А ехал на «утро стрелецкой казни».
– Вот так-то. Так что давай машину отпускай. Для всех – ты со мной запил. Пёхом дойдёшь, не барин. А что ты в железе весь, как Дон Кихот? Тут вроде не стреляют, спасибо Порфирычу.
– Привыкнуть к тяжести надо. Ощущать не должен полностью. Как кожа должен доспех быть.
– И как, получается?
– Болит всё тело, будто в галтовочном барабане меня с чугунными чушками крутили.
– У-у, ты какой стал. Терминами какими сыплешь.
– Завидуешь? Завидуй молча.
– Молчу. Так ты идёшь?
– Да иду. Долг – это святое.
Катерина была рада. Растерялась, закудахтала, ребятишки мельтешили в радости (с чего вдруг?). Ваську я знал, оказалась ещё и девочка, симпатичная, как ангелок. А я, мужлан чёртов, с пустыми руками. От обеда отказался, скинул сбрую, сразу приступил к «возвращению долга». Хотя Катерина лукавила – её хозяйство было в приличном состоянии благодаря стараниям подрастающего Васьки. Да и я не сильно рукодельный. Даже безрукий – так точнее. Но тем не менее вместе с Васькой провозились до вечера.
После ужина Катерина постелила мне в комнате, дети тихо исчезли (оказалось, ушли к соседям ночевать). Я, конечно, отказывался, но… В общем… остался я на ночь.
И ещё на сутки.
Потом за мной пришла машина. Ванька как ни в чём не бывало спросил:
– Куда?
– На завод.
Когда уже ехали, я спросил:
– Как в конторе дела?
– Тебе увольнительную оформили. И на завтра тоже. А сегодня отчего-то послали. Езжай, говорят, проведай. А Тимофей Порфирыч ещё не вернулся, – Иван явно предугадал мой вопрос – Санёк говорит – в Тулу заехал.
С завода поехали к Натану, с ним вместе – за Марией Фёдоровной. А с ней – на швейную фабрику. Там я её устроил на работу. И не просто швеёй, а дизайнером военной формы и экипировки. Да, тогда таких названий профессий не было, но профессия была. Только называлась иначе – ведущий мастер-технолог конструкторского отдела. В моём присутствии ей выписали ордер на комнату в общежитии ИТР. Я прошерстил отдел снабжения, придав грозными бумагами ускорение в получении, вернее, добыче материала. Особенно меня интересовало камуфляжное направление. Добился увязки этой фабрики и фабрики нетканых материалов для пошива ватных бушлатов (фуфаек) и ватных штанов. Распоряжения из Москвы они получили чуть ли не в июле, а до сих пор репы чешут.
Потом с Мишей, сыном Марии Фёдоровны ездили в военкомат. Сделали его беженцем со Смоленщины, потерявшего документы. Прибавили возраста, и пошёл Михаил, по новым данным Перунов (моя придумка – в честь Перуна, славянского бога войны), проходить комиссию. Потом поступит на службу в первую строевую роту ОИБ. То есть ко мне лично. Я его научу Родину любить!
Вечером, на этот раз не с пустыми руками, приехал к Катерине. Пришлось покататься по городу и оставить в магазинах приличную часть своего денежного содержания. Ивана отпустил до утра. Ещё вечером решил – последний раз. Долг отдан.
Утром, проезжая мимо церкви, любуясь древними стенами, спросил Ивана:
– А церковь работает?
– Да. Работает. Вишь – народ на утреню собирается.
– Давай подъедем. Душа просит.
Водитель очень удивился, но перечить не стал.
Я отстоял всю службу, подошёл к бородатому священнику.
– Благослови, отец, на ратный труд!
– Крещён ли ты?
– Крещен был в детстве. Только креста на мне нет. А у вас могу купить?
– Да, воин Христа, можешь. Вот там. Исповедуйся, причастись, а потом подходи, побеседуем.
То, что было – меня не устроило. Оловянные крестики были очень маленькие.
– Мне веру свою скрывать стыдно. Крест на меня тяжкий лёг и его отображение должно соответствовать. Я большой и буйный. И цепь должна быть прочной, а не эти шнурки. Чтобы и я – пополам, а цепь – цела.
Монашка в испуге глянула на меня, убежала. Я сплюнул в сердцах.
– Не плюй в храме, – окоротил меня бородач заморышевого вида в чёрной рясе (или как у них спецовки называются). – Гордыня – тяжкий грех.
– Кто говорит о гордыне? Мои требования к символам веры не от самомнения, а от необходимости. На войну я собираюсь, там это необходимо – и цепь прочная и крест заметный. А гордыня и гордость – две большие разницы. Человек без гордости и не человек, а тварь дрожащая. Бог создал человека в помощь себе, потому негоже нам червям уподобляться.
– Да кто ты такой, чтобы о вере судить?
– Тот, кто гордость и мужество имеет за неё постоять перед врагом человеческим, не дать погасить божий свет в душах. А вот ты кто, бараном прикинувшийся? Отойди от меня, от греха. Не к тебе я пришел. Иди, замаливай несуществующие грехи, не мешай.
Я отвернулся. И что он так задел меня? Раб божий. В натуре – раб. Ну уж нет, то не про нас. Мы не рабы!
И вдруг я понял, что так угнетало меня всю жизнь, что так понравилось в этом времени – дерзость души у предков, а у нас? Рабская покорность. Смирились с ней в умах, но не в душах. Болела душа, депрессия называется. Или по-нашему, по-пацански – безнадёга.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
