В этот вечер пели много. После выступления «для всех» в общем зале пошли по кабинетам. Братья Рябушины, недавно заключившие удачную сделку, спешили прогулять барыши и наперебой заказывали песни. Предпочтение они отдавали Варьке и Насте. Илья уже начал злиться, глядя на то, как старший Рябушин, огромный парень, на саженных плечах которого чуть не трещал модный французский сюртук, тряс жирными волосами и совал уставшей Варьке скомканные деньги:
– А теперь желаю – «Ты не поверишь!». И ты, Настька, подпевай! Небось деньги плотим!
– Для вас, Петр Никитич, хоть до завтра! – кланялась Варька. Настя, бледная и сердитая, едва дождавшись гитарного аккорда, запевала:
Хорошо цыганки песенки поют,Еще лучше с господ денежки берут!
К облегчению певиц, Рябушины довольно быстро упились и попадали головами на стол. Варька побежала умыться. Стешка, оглядевшись по сторонам, подскочила к столу и ловко вытащила из-под руки старшего Рябушина оставшиеся кредитки:
– Все равно по дороге разбросают, а нам пригодится. Ну, все, ромалэ? Домой?
– Надо бы… – пробурчал Митро, протягивая упавшей на стул Насте свой платок. Та торопливо вытерла пот со лба, поправила волосы:
– Господи! Для вот этих – терпеть не могу! Хуже босяков пьяных…
– Не рано ли барыню из себя строишь? – вполголоса проворчал Яков Васильевич. Настя вспыхнула, но промолчала.
В дверь кабинета просунулась плешивая голова хозяина ресторана. Осетров осмотрел цыган, нашел взглядом хоревода. Тихим, надтреснутым голосом сказал:
– Граф Воронин к себе в кабинет просят…
– Это верно? – недоверчиво переспросил Яков Васильевич. – Ты ему сказал, что Зинки не будет?
– Да знают они… Только все равно желают…
– Н-да… Ну, ладно, скажи – идем.
В кабинете горели свечи. Они уже наполовину оплавились, их неровный свет прыгал по стенам, дрожал на столовом серебре. Граф Воронин сидел за столом один. Цыгане цепочкой, друг за другом, вошли в кабинет.
– Добрый вечер, Иван Аполлонович. Что изволите?
– Где Зина, Яков Васильевич? – не ответив на приветствие, хрипло спросил Воронин.
– Больна, ваше сиятельство, – не моргнув глазом заявил хоревод. – Еще вчера свалилась. Вы и сами, наверно, знаете…
– Откуда мне знать, merde![26] – сорвался граф. Но, тут же опомнившись, умолк, отодвинулся в тень. – Ладно… Хорошо. А кто же будет петь «Ночи безумные»?
– Обижаете, Иван Аполлонович. Разве в хоре голосов нет? Вот Гашка, поверьте, не хуже Зины споет. Гашка, поди сюда.
Четырнадцатилетняя Гашка, самая маленькая из хоровых певиц, несмело выдвинулась вперед. Она совсем недавно начала выезжать с хором и до сих пор стеснялась солировать, хотя имела прекрасное звонкое сопрано. У Гашки была смуглая, очень живая мордашка, большие, опушенные мягкими ресницами глаза и чудесные, по-детски пухлые губки, по которым сходили с ума молодые купчики Замоскворечья. За считаные недели у Гашки завелось множество поклонников. Дядя Вася, Гашкин отец, был очень рад успеху дочери и открыто заявлял, что «еще до Пасхи» его девка станет первой солисткой. Цыгане посмеивались, но не спорили.
– Как – Гашка? – переспросил Воронин. Он подался вперед, прыгающий свет упал на его бледное лицо с сильно блестевшими глазами. Его рука, протянутая к Гашке, слегка вздрагивала. – Подойди, милая. Споешь «Ночи безумные»?
– Спою, Иван Аполлонович, – глядя в пол, прошептала Гашка. Ее пальчики испуганно теребили подол платья. Из ряда гитаристов за ней обеспокоенно наблюдал отец.
– Ну, сделай милость. Послушаю.
Девчонка растерянно посмотрела на гитаристов.
– На дар, на дар, чайори…[27] – тихо бормотнул дядя Вася.
Гашка испуганно кивнула. Дождалась первого аккорда, взяла дыхание, запела:
Ночи безумные, ночи бессонные,Речи несвязные, взоры усталые,Ночи, последним огнем озаренные,Осени мертвой цветы запоздалые.
Пусть даже время рукой беспощадноюМне указало, что было в вас ложного,Все же лечу я к вам памятью жадною,В прошлом ответа ищу невозможного…
Илья терпеть не мог этот романс. Он не понимал в нем ни слова и мог бы поклясться, что Гашка не понимала тоже. К тому же пела девчонка из рук вон плохо, забывая слова и не дотягивая фразы до конца. «Вот дура… вот кобылища… – ругался про себя Илья, вздрагивая от каждой неверно взятой ноты, – нашли кого заставить, лучше бы Настьке дали…» Через головы цыган он взглянул на Настю. Та стояла, вытянувшись в струнку, сжав кулаки, не сводя глаз с поющей девочки. Губы ее чуть заметно шевелились – она повторяла вслед за Гашкой слова романса.
Кое-как Гашка дотянула «Ночи безумные» до конца.
– Прекрасно! Замечательно! – восхитился Воронин. – Яков Васильич, она же в сто раз лучше Зинки! Право, лучше! Поди сюда, милая, сядь за стол. Как это я раньше тебя не видел в хоре? Что ты еще умеешь петь?
Цыгане изумленно переглянулись. Кто-то прыснул, но на него тут же зашикали. Дядя Вася стоял гордый и довольный. Приободрившаяся Гашка спрятала в рукав десятирублевку и, загибая пальцы, начала перечислять:
– «Ты не поверишь» знаю, «Черт с тобой», «Не гляди на меня»… Все знаю!
– Прелесть цыганочка! И какая красавица! Васька, это твоя?
– Слава богу! – сияя, поклонился дядя Вася. – Что прикажете спеть, Иван Аполлонович? Моя Гашка вам до утра сможет! «Ты не поверишь» желаете?
Воронин медлил с ответом. Хор ждал. Глядя на то, как Яков Васильевич постукивает пальцами по грифу семиструнки, Илья почувствовал тревогу.
– Пожалуй, пусть споет «Догорели огни», – решил Воронин. Среди цыган пробежал негромкий взволнованный ропот. Это был уже второй романс, принадлежащий Зине Хрустальной.
– Джинэс?[28] – тихо спросил Яков Васильевич Гашку. Та, помедлив, кивнула. – Нэ, сбага[29], – сквозь зубы велел хоревод.
Девчонка запела:
Мы расстались с тобой в этот день золотой…
На взгляд Ильи, это было еще хуже «Ночей безумных». Гашка явно чувствовала себя не в своей тарелке и даже любимые высокие ноты брала неуверенно. Но Воронин не успокаивался. За «Огнями» последовало «Нет, не тебя так пылко я люблю», «Сияла ночь», «Не надо клятв». Гашка послушно пела, раз за разом пряча в рукав смятые ассигнации. Ее личико заострилось, взгляд тревожно метался по лицам цыган, но рядом стоял отец и жадным взглядом провожал каждую десятирублевку, исчезающую в рукаве дочери. Он даже не замечал, что Воронин почти не слушает Гашку. Молодой граф смотрел в сторону, на пламя свечи. В его глазах отражались желтые блики, лицо было жестким, неподвижным. Когда Гашка заканчивала, он еще несколько мгновений не отводил взгляда от огней. Затем удивленно, словно не понимая, где находится, смотрел на цыган. Улыбался, хлопал в ладоши, осыпал комплиментами растерянную девчонку и требовал новых песен.
