Рядом торгуют турецкой кожей, ее так много, что в закутке висит стойкий кожный дух. Турецкая кожа тонкая, хорошо выделанная, но не ноская - протирается и изнашивается за сезон. Ближе к середине - кожа монгольская, более грубая, толстая. Здесь же прилавки с бытовой химией, нижним бельем, зимними шапками, блузками для крупногабаритных дам, дорожными сумками, кошельками, бижутерией. Чуть далее - обои, краска, лаки, строительные смеси. С краю притулился продовольственный рынок. Здесь продают все, что только можно положить в рот - фрукты, овощи, крупы, сахар, соль, консервы, конфеты в коробках, мясо, сигареты... Тут же ряды продавцов пельменей, пирожков, чебуреков, самсы, шашлыков, хот-догов и газированных напитков.
На рынке можно найти все, что угодно, и даже больше. Можно наесться до отвала и одеться с ног до головы. Замечено, что товары с рынка попадают и в недорогие магазины, где цена на них увеличивается почти наполовину. Для торговцев организован питательный сервис: по рядам ходят тетки и бабки с ручными тележками, в которых термосы с супом или пельменями, картофельным пюре, котлетами или поджаркой. Обедают тут же, не отходя от прилавка, на одноразовой посуде. Сбоку рынка платный туалет - это почему-то приподнятый над землей строительный вагончик с незакрывающейся дверью и окнами, закрашенными белой краской.
Рынок появился на теле города в приснопамятные времена свободной торговли, когда народ хватал что ни попадя, а торговцы сбывали весь товар в полдня. В то время отдавал концы его величество Дефицит. Власти пытались навести здесь хоть какой-то порядок, но все попытки не увенчались успехом. Впрочем, выходит, что не очень-то и хотелось, потому что другие рынки привели в цивилизованный вид, а этот остался и ждал своей очереди.
Торговка сумками, Фаина, постепенно превратилась в постоянного клиента Петра, и только ему доверяла свою поклажу. Мало-помалу они даже подружились. Между ними не возникало искры, которая делает людей влюбленными или любовниками, и Петр, если когда-то и имел в виду Фаину как потенциальную хозяйку крыши над головой, оставил эти мысли.
Подружился Петр и с Философом, который вечерами посещал рынок и собирал пустые бутылки. Так, однажды у них произошел такой разговор. Они сидели все в том же закутке, и Философ сказал, глядя на огонек сигареты, которую держал большим и указательным пальцами:
- Я знаю, чего от вас хочет Орден.
- Я тоже знаю, - усмехнулся Петр. - Чтобы я стал начальником отдела.
Петр засмеялся, но оборвал смех, когда заметил, что Философ смотрит на него с бесконечным удивлением.
- Что это вы так смотрите? - Петр поежился, отвел глаза.
- Как вы пришли к такому выводу? - Философ сглотнул, потушил окурок, который он искурил почти до исчезновения.
- Мне Аза Антоновна сказала. Во сне. Вы не подскажете, к чему снятся фашисты?
- Фашисты? Нет, я не толкую сновидения. Это вам бы к старику Фрейду обратиться.
- Да, не помешало бы. Вот выберусь отсюда, обязательно куплю все его сочинения и перечту.
- Погодите, погодите. Так вы сказали, что она вам так сказала во сне?
- Ну да.
Петр рассказал сон, а Философ внимательно слушал. Когда Петр закончил рассказ, долгое время стояла тишина, только один раз бродяга ощупал карманы в поисках окурка, но безуспешно.
- Знаете, а ведь я пришел к аналогичному выводу, - тихо сказал Философ, глядя куда-то мимо собеседника.
- К какому? Что меня начальником хотят сделать? Да ну! Чепуха! Из каких соображений, хотел бы я знать?
- Да неважно, из каких. Из любых. Например, вы седьмой потомок тринадцатого колена девятого по счету начальника.
- Так примитивно?
- Ну, может быть и не так. Просто, для примера. Вы ни сном, ни духом, а они-то знают. И пекутся о вас. Я вот все размышлял над вопросом: а какого черта группа корректоров устроила тот пикет у телецентра? Зачем им это было нужно?
- Да мало ли зачем? У них там в книге мало ли что записано. Начитались, и пошли делать политику. Тут ведь не важно само действие, важен толчок в нужном направлении... Постойте! Уж не хотите ли вы сказать, что все это было устроено для меня?
- Именно это я и хочу сказать.
- Да ну, - Петр поежился, сунул руки в карманы халата, и тут же вынул, потому что там, в карманах, было грязно, сально и полно подсолнуховой шелухи.
- Я размышлял над тем, к чему вас готовят, - продолжал Философ. - Больше ничего не походит. Уж больно большие силы были задействованы...
- Неделя осталась, - после некоторой паузы произнес Петр, почему-то с невыразимой тоской.
- Ну, не грустите, - подбодрил Философ.
- А ведь вы действуете как агент Ордена, - без улыбки сказал Петр.
- Мне не хотелось бы, чтоб вы так думали, - проговорил Философ, будто через силу.
- Да я и не думаю, - Петр вздохнул. - А хотите, я вам сигарет куплю?
- Сходили бы вы в паспортный стол, - вместо ответа сказал бродяга. - Ведь за взятку можно все...
- Эх, если бы я мог на эту взятку здесь заработать!
- Откладывали бы потихоньку. Сходите. Охота вам быть этим начальником?
- Теперь вы говорите не как агент Ордена, - усмехнулся Петр. - Да ну, бросьте! Я не верю, что меня прочат в руководители.
- А зря. Вот увидите.
- Ну-ну. Нет, я не пойду в паспортный стол. Незачем. Там меньше тысячи долларов не запросят, а где я такие бабки заработаю? На этом рынке? Лет через двадцать? К тому времени охомутают меня рыцари славные, во главе с Азой Антоновной...
- Судя по всему, у них не Аза Антоновна главная.
- Да я уж догадался, - Петр поднял с земли щепку, с силой переломил.
- Ладно, мне пора, - Философ поднялся и пошел к выходу. Остановился, повернулся, пристально посмотрел на Петра, но ничего не сказал.
"Агент, - тоскливо подумал Петр. - Как пить дать, агент".
Среди грузчиков были весьма колоритные фигуры. Например Муса и Али, братья-близнецы, обрусевшие азербайджанцы. Огромные, черные, сильные, они были глухонемые. Не пили вина, исполняя предписания Корана, зато курили анашу. В обед и вечером, после работы, они откидывались спиной на забор, забивали косяк и, передавая его друг другу, шумно затягивались, закрывали глаза и сидели, обомлевшие, полчаса и больше, потом вставали и уходили как ни в чем не бывало. Если возникал какой-то конфликт, например у Артамона с какой-нибудь шпаной, они подходили и вставали за спиной, и этого было достаточно, чтобы остудить самые горячие головы. Братья таскали огромные баулы играючи, на лице у них при этом никогда не возникало напряжения, словно несли они не многокилограммовые баулы, а дамские сумочки.
Еще был Абрам. Это у него было такое прозвище, поскольку к евреям он не имел никакого отношения. Это был белорус, светловолосый, невысокий, какой-то кривобокий, припадающий на правую ногу при ходьбе. Почему его прозвали Абрамом, никто не знал, а на все вопросы Абрам отмалчивался, туманно смотрел мимо спрашивающего, и у последнего пропадала всякая охота расспрашивать. Этот любил выпить, и находился в стадии активного алкоголизма, когда человеку становится все равно, есть ли у него жена и дети, и все мысли вращаются вокруг вопроса: "А что бы такое еще продать?". Он несколько дней кряду приставал к Петру, намекая, что тому надо бы "проставиться", то есть напоить его, Абрама, по случаю заработка. Петр сначала отнекивался, стеная в душе, а потом твердо послал Абрама по-русски, и тот отстал, почувствовав к нему нечто вроде уважения. Артамон рассказал Петру, что у него есть где-то квартирешка на окраине, но летом он предпочитает ночевать прямо на рынке, в сторожке, у своего друга и собутыльника Севастьяныча.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
