Лишь после молитвы он будто набирался нового упрямства терпеть и завтра тяжесть, пот, грязь, брань и злобные косые взгляды. Проваливаясь в сон, успевал подумать: «Заработаю денег и опять день-два похожу по городу, вдруг да удастся поступить куда-нибудь бухгалтером. Тогда и расскажу Марии, как ворочал бочки и ящики».
Все горести отступали перед ночным счастьем обнимать жену. Свою солнечную женщину. Спать с ней.
В бригаде его сначала ругали, потом перестали замечать. К концу недели загрузки леса, натаскавшись до одури бревен, Хаим вроде бы наловчился. Платили понедельно, и, получив жалованье, он пришел в негодование. Если сложить зарплату, месячный заработок не покроет и трети домашних расходов! А ведь обещали совсем другое…
Хаим отправился к начальству. Там ответили с максимальной учтивостью:
– Обещали, когда поднатореете, пока же вами недовольны. Не нравится работа, так никто вас тут не держит.
Во вторник он уговорил бригадира отпустить его до обеда и, едва не забыв снять фартук, помчался по предприятиям и учреждениям. Потом успокаивал себя: «Еще недельку терпения – и в следующий понедельник обязательно повезет. Главное – документы взять и переодеться»…
Вечером, автоматически переставляя ноги и шатаясь от смертельного изнеможения, плелся домой. Усталость обладает замечательным свойством отводить горестные мысли. Тело гудит и ноет, а в голове пустота.
Когда Хаим проходил мимо ресторана «Оранж», через распахнувшуюся дверь до него донеслись звуки канцонетты из моцартовского «Дон Жуана».
Вышибала в апельсиновой ливрее задумчиво помешкал и посторонился. Сомнительный субъект с лицом уставшего от земных дел покойника, судя по одеянию явно не клиент, безотчетно вошел в ресторан. Покачивался странный посетитель так же, как пьяный певец на маленькой эстраде.
Душа Хаима горюче плавилась и страдала. Он хорошо знал эту баритональную партию. Певец немилосердно фальшивил. Словно тупой нож кромсал слух, и Хаим не выдержал. Как бы сильно он ни устал и как бы давно ни пел, – в камере последний раз, – чистый голос его прорезал продымленный ресторанный воздух ярким лучом.
В зале смолкли разговоры, стихли перестук вилок и звон бокалов. Он пел просто потому, что иначе не мог. Когда канцонетта закончилась, зал поднялся в едином порыве. Аплодировали все, даже пьяный певец.
От оваций и крика Хаим будто очнулся. Неловко поклонившись, собрался уйти, но вышибала задержал на пороге:
– Грузчик? – поинтересовался он, выказывая удивительную для его рода деятельности проницательность, и, не дожидаясь ответа, без обиняков предложил: – Я буду платить вам больше. Намного больше.
– Вам нужен грузчик? – спросил Хаим тупо.
Голова еще плохо соображала, но представила, как он складывает у дороги в поленницу невменяемых клиентов, выкинутых вышибалой из ресторана.
– В каком-то смысле – да, – засмеялся тот. – Нужен сильный человек, способный нести груз песен вечер и ночь. Вы вполне нам подходите. Как ваше сценическое имя?
– Хаим Готлиб.
– Я говорю о сценическом, – терпеливо повторил охранник. – Увидев вас, я подумал: вот пришел Мордехай. Зачем он пришел? Потом понял зачем. – Он помедлил, о чем-то размышляя. – Так-так… Значит, Хаим… Хорошо! Вы будете называться Мордехаимом.
– Я не дал согласия работать у вас.
– А я не тороплю. Дозреете и придете, – осклабился апельсиновый, обнаружив теперь недюжинные познания в области психологии.
Хаим брел, вспоминая прошлогодний разговор с Сарой. Сестренка мастерски изображала матушку Гене, ее пререкания с отцом: «… Окончил экономический факультет, чтобы распевать песенки…» И последнее: «Таланту нигде не учат!» Хаим вздохнул. Нет, не станет он ресторанным певцом. Гнев матушки волновал его гораздо меньше разочарования Марии. А грузчик… это недолго, работа все равно найдется.
В пятницу во время короткого обеденного перерыва, в отсутствие бригадира, один из «коллег», глядя в сторону, безапелляционно заявил:
– Завтра ты придешь, двоих наших забирают на уголь.
– Не могу. Я лучше за кого-нибудь после отработаю на погрузке угля.
– Завтра ты придешь, – повторил грузчик.
– Нет.
Остальные тоже окружили «интеллигента».
– Что, соблюдаешь шаббат, жид?
– Поди, и в синагогу шляешься?
– Христопродавец! – взревел кто-то, и Хаима ударили в грудь. От неожиданности он едва не упал навзничь, но сгруппировался, подставил для упора руку…
Это была первая драка в его жизни. Не появись тотчас бригадир с подручными, пришлось бы собирать новичка горстями с земли. Хаим отделался синяком, но сумел пустить зачинщику кровавую юшку из носа.
Разобравшись в причине драки, бригадир пожал могучими плечами:
– Ну и пришел бы в субботу.
– Нет, – упрямо сказал Хаим и приложил к синяку комок снега. – Я бы не пришел.
Бригадир глянул с усмешкой:
– Ребята вспыльчивые, конечно… Могли покалечить. Насчет «жида» и прочего – это для повода, работал у нас один еврей, много лет работал, и все его любили. В прошлом году лесиной задавило… Ты просто не нашего сословия. Не пролетарий. Из тебя буржуй прет, понимаешь? Ты – их презираешь, они – тебя… Что здесь забыл?
– Деньги нужны, – буркнул Хаим.
– Деньги всем нужны. Да только добывай-ка ты их, парень, по-своему.
– Вы меня гоните?
– А ты что – хотел остаться? – удивился бригадир. – Уходи. Тебе же добра желаю.
Он стоял, дымя папиросой, следил за Хаимом, пока тот не скрылся в проходной.
– Ничего, крепкий жид, – сказал с уважением, повернулся на пятке к грузчикам, наблюдающим неподалеку сцену прощания, и рыкнул: – Ну, чего расселись? Кончился перерыв!
Глава 7
Сердце матушки Гене
Прежде, в Клайпеде, мучаясь горькими думами о младшем сыне, матушка Гене успокаивала себя надеждой на его возвращение. Вот-вот Хаим, раскаявшийся и покорный, вернется в семью. Завтра… через неделю…
Потом был переезд, и, несмотря на суматошные заботы, ее не покидала мысль, что сын приедет, когда каунасская жизнь Готлибов наладится. Она торопилась с ремонтом, подгоняла рабочих и мешала всем, кому только могла. Приближая радостную встречу, велела оставить свободной одну из комнат и сама проследила за ее покраской и облицовкой.
– Для гостей, – строго сказала старому Ицхаку.
– Для каких гостей? – ухмыльнулся хитроумный муж. – Ты ждешь кого-то?
Матушка не ответила. «Осенью сын образумится, недолго осталось», – говорила она себе. Но шли месяцы, а нарядная комната, выкрашенная в мягкий, чуть желтоватый сливочный цвет, с односпальным гарнитуром орехового дерева – кровать, зеркальный шкаф, стильный складной стол-бювар и пуф, – стояла пустой. Хаим не возвращался.
О регистрации гражданского брака Хаима матушке сказал старший сын, уязвленный тем, что брат не пожелал никому сообщить о женитьбе. Геневдел Рахиль поняла: упрямец привязан к сожительнице крепко.
За потворство порочному союзу матушка наказала старого Ицхака выселением в комнату для гостей, убрав с кровати одеяло, подушку, белье с предусмотрительно оставленными магазинными бирками. Вещи новые, пригодятся в подарок Саре или внукам на свадьбу.
– Пойми, сын любит эту девушку, – увещевал сокрушенный муж, переминаясь с ноги на ногу на пороге, и не замечал, что страстно сжимает в объятиях свою подушку.
– Девушку? – недобро усмехнулась Геневдел Рахиль. – Откуда ты знаешь, была ли она девушкой, когда завлекла нашего дурня? У «самоварщиков» и «балалаечников» не бывает честных девушек.
– Любовь не знает границ, – пробормотал старый Ицхак. – У любви нет предрассудков, которыми полны люди…
– У нее нет стыда.
– Ну почему, Гене? Любят все, в ком есть сердце…
– Сердце есть и у рыбы, – отрубила она и захлопнула перед носом мужа дверь супружеской спальни.
Геневдел Рахиль выждала неделю. Днем старый Ицхак разговаривал с нею как ни в чем не бывало, а ночами не стучал в дверь. Не приходил.
Она заглянула в гостевую комнату и ахнула, увидев ненавистные радиоприемники, – они вызывали у матушки Гене такое же отвращение, как мухи в майонезе. Портя классическую строгость сливочной комнаты, приемники косо-криво громоздились на модном столе, два старых и новый, последней серии фирмы «Telefunken».
Радио ее супруг увлекся несколько лет назад. В домашнем клайпедском кабинете он, бывало, просиживал у приемника целые вечера. Матушка Гене не любила заходить в его частное владение, только по необходимости. В этом царстве старый Ицхак, прислонившись к радиоприемнику пестрой от седины головой, увенчанной маленькой кипой, проживал отдельную от семейства жизнь. Двигал туда-сюда светящуюся стрелку-ходунок и, если удавалось отловить в писклявых волнах классическую музыку, радовался, как ребенок. Он первым узнавал, что делается в мире, и раз в неделю за общим ужином пересказывал сыновьям радиопередачи в собственной интерпретации. Потом версия старого Ицхака, как ни странно, почти всегда подтверждалась.
