– Ах, какой хорошенький жид и как славно поет, – громко сказала в первый день Хаимовой работы одна из них, темноволосая красотка-вамп.
Взволнованно пошептавшись, кучка женщин захохотала. Зная о том, что Сенькин скупиться с певцом не станет, каждая сочла долгом опробовать на Хаиме свои чары. Они говорили при нем непристойные вещи, пытались обнять, – он отстранялся и вежливо отшучивался. Благовоспитанность «хорошенького жида» удвоила активность дам. Но недели через две, не встречая взаимности, они оставили его в покое. Все, кроме той самой красотки-вамп. Ее звали Стефания.
У Стефании, молодой и, в отличие от других, по-настоящему красивой, было слегка вытянутое лицо и глаза тракененской[41] верховой – черные и суженные к вискам. Пышная вороная грива падала ей на плечи и спускалась по спине ниже пояса. Стефания от притязаний на певца не отступилась. Однажды она подошла к нему, покачивая бедрами, обтянутыми пурпуровым бархатом, и напрямик заявила:
– Прекрати ломаться, а то я сто литов проспорю.
– Сочувствую, – развел руками Хаим.
– Я же не прошу денег. Я за просто так… А хочешь, сама тебе денег подкину? Измучил ты меня… Я что, совсем тебе не нравлюсь?
– Вы очень красивы, Стефания, и я ценю ваше предложение, но я женат.
– В жизни не видела женатых мужчин, которые не гуляли бы налево. Они и сами все рогаты… Может, пока ты здесь, твоя жена ублажает любовника, а тебе и невдомек?
– Не может быть, – сказал он.
– Она так сильно любит тебя?
– Надеюсь, любит.
– А ты?
– Я люблю ее больше, чем сильно.
Хаим отправился на сцену и начал выступление с «Аве Марии» Шуберта.
Шлюхи промокали глаза платочками. Они растрогались отчасти из-за песни, глубоко коснувшейся их потаенных чувств, что всегда трепещут при имени Богоматери, отчасти из-за Стефании: она плакала открыто. После песни Стефания ушла.
На следующий день красавица-вамп снова подступила к Хаиму:
– Твою жену зовут Марией?
– Да.
Черная тоска глянула на него миндалевидными глазами тракененской верховой.
– Я бы продала душу дьяволу, если бы меня кто-нибудь любил так, как ты любишь свою Марию.
Глава 10
Концерт для богатой старухи
Хаим никогда не видел более ослепительных старух, чем эта. Роста она была невысокого, но осанка, походка, а главное – властность придавали ей необыкновенное величие.
Старуха сияла. Высоко подобранные букли клубились над головой серебристым облачком, алмазные серьги бликовали в дымном воздухе, пальцы, сжимающие старомодный ридикюльчик, были унизаны перстнями.
Может, Хаим не обратил бы на нее внимания, если б она без всякого стеснения не начала вдруг рассматривать его, будто экземпляр диковинного жучка на энтомологической выставке. Чувствуя себя неловко, он хотел ненадолго удалиться, попросив ребят поиграть фокстроты. Вряд ли старуха задержится дольше десяти минут. Она, скорее всего, пришла сюда ради рулетки.
Он не успел. Подозвав Сенькина, старуха заказала «что-нибудь из опер». Ленивый Мефистофлюс – редкий случай! – послушно приготовился аккомпанировать на рояле. Хаим быстро перелистал в уме баритональные партии и остановился на каватине Валентина из «Фауста» Гуно.
Едва раздалось вступление, старуха полузакрыла глаза. Управляющий поставил перед нею бокал с ледяным шампанским и вазу с фруктами. Она отстранила Сенькина небрежным жестом – иди, не мешай. Атласный капот лег в коленях масляно переливающимися складками, на сгибе локтя мертвой летучей мышью повисло кружево черного шарфа…
Каватина завершилась, и с последними звуками рояля Сенькин по знаку старухи снова подбежал к ней и от нее к эстраде, передать следующий заказ.
Хаим пел генделевского Ксеркса и думал: кто она, эта любительница опер? Жена крупного фабриканта? Почему предпочла дрянной кабак приличному ресторану «Метрополь»?.. А Сенькин опять пробирался к ней: что изволите, или концерт окончен? Нет, Хаим видел – дама приказала продолжить.
Он пел для нее монолог Онегина, затем обращение Вольфрама «К вечерней звезде» из оперы Вагнера «Тангейзер» и шутливую песнь Курвенала «Так вот, скажи Изольде ты…»
Старуха чуть покачивала головой в такт музыке, прямая и надменная, как ожившая статуя египетской кошки, и откровенно наслаждалась. Хаим старался честно – дошло и до Верди… Но ощущал он себя так, словно полностью подпал под чужую волю.
Старуха наконец поднялась из-за стола, не пригубив бокала, подошла к сцене и поманила Хаима. Вблизи ее глаза были, как стекла, вставленные в песчаные ямки над крапчато-серыми камнями. Все дети играют в стеклышки, и Хаим в детстве играл. Совсем не старческие блестящие глаза из-под морщинистых век с непонятной усмешкой всматривались в его лицо.
– Много лет назад я знала мужчину с таким же голосом, – сказала она. – Спасибо за концерт для настырной старухи.
Она назвала себя так, как Хаим только что о ней подумал, и, заметив его смущение, засмеялась. Рука, усыпанная драгоценностями и темными пятнами старости, нырнула в ридикюль, и в карман Хаима перекочевала солидная пачка купюр.
Сенькин кинулся за старухой, услужливо распахнул дверь. Они вместе вышли в ночь, простреленную фарами ожидающего ее автомобиля.
Хаим машинально извлек деньги из кармана …
– Фью-ю! – присвистнул Мефистофлюс. – Живешь, брат!
Хаим быстро сунул пачку обратно, оглянулся, вспыхнув: кто еще видел? Музыканты смотрели в пюпитры… Офицер за крайним столом уставился на него, Хаима, или в никуда? Две женщины, померещилось, хихикнули. Теперь расскажут всем…
Но что особенного произошло? Ничего. Кому какое дело, что старая миллионерша заплатила певцу за право битых полтора часа распоряжаться его голосом? Хорошо заплатила. Явно в несколько раз больше, чем платят за такое время проституткам. Нет разницы, чем человек торгует в этом продажном мире – вином, едой, телом, голосом… Было б кому покупать…
Деньги жгли карман сквозь подкладку пиджака. Вернувшийся Сенькин молниеносно перехватил руку Хаима с зажатой пачкой, жарко выдохнул в лицо:
– Выкинуть вздумал? – толкнул его к Мефистофлюсу: – Забери его к себе, пусть отдохнет, поправь ему башку! Спрячь пока деньги, а то впрямь выбросит, чертов гордец!
– А что, правда выбросил бы? – прищурился Мефистофлюс, нежно покачивая в ладони внушительную пачку.
– Возьми себе, – буркнул Хаим.
– Не, мне чужого не надо.
– Мне тоже.
– Ну, если она тебя оценила, значит, есть за что, заносчивый ты еврей. Давай-ка, выпьем – за твой голос, а то не люблю без причины, я ж не совсем пропащий.
Мефистофлюс разлил по стаканам выданную управляющим бутылку сливовой наливки, подвинул тарелку с колбасой и хлебом:
– На, заешь, хлеб с тмином… Пани Ядвига, честно говоря, из-за тебя пришла, Сенькин сказал.
– Что ей от меня нужно?
– Что было нужно – сполна получено и оплачено, – усмехнулся музыкант.
– Кто она?
– Хозяйка лучшего публичного дома в городе. Все местные девушки мечтают к ней попасть. – Мефистофлюс понюхал хлебную краюшку, крякнул и вернул ее на тарелку. – Да не всяких она берет. Пани Ядвига помогает своим открывать притоны в других городах. Лавки, кафе. Бывает, выдает девушек замуж, если здоровы… А еще она – владелица нашего кабака.
– Так это… это она – П. Я.?!
– Не знал? Сенькин ей вроде воспитанника. В ее «доме» родился, там и вырос. Мать рано умерла от профессиональной болячки, девушки его вместе вырастили… Ты ешь, ешь! Сейчас еще налью, а не хватит – Сенькин даст, он сегодня добрый… «Оранж» пани Ядвига купила ему в подарок пять лет назад. Долго выбирала, чтобы по Сенькину шапка была. Видишь, как он здесь развернулся. А на подарок не согласился. Гордый тоже, решил выплатить полностью. Вот и платит, никак не угонится за ценами… Возьми стакан. Давай – за гордость, отличный повод… Заешь колбаской. Учиться бы тебе надо.
– «Ученый» уже, – засмеялся Хаим. – У меня диплом экономиста.
– А что в грузчики подался? – удивился музыкант.
– Не сумел найти работу. Я же не здешний, клайпедский.
– Да, в Клайпеде нынче тако-ое творится… Вовремя переехал. А ты в Каунасскую консерваторию поступай. Голос поставят, будешь петь в настоящей опере.
– Сам-то что не поступил? – увильнул от вопроса Хаим. – С таким талантом, как у тебя…
– Э-э, я – лабух по жизни, мне кабак по душе, – отмахнулся Мефистофлюс, – а всякие концерты, гастроли, театры, ну их… У меня дед был музыкант, отец – музыкант, работали в театрах, играли на свадьбах и похоронах. Я с детства дал себе зарок: ни за что учиться не пойду. Они учились – и что? Один после чужой свадьбы утонул в луже со скрипкой вместе, второй у чужого гроба свалился на барабан – сердце приказало долго бить… Две вещи я от них унаследовал: музыка и пьянство, а новобрачные с покойниками пусть как-нибудь без меня справляются… Погоди, сейчас водки принесу.
