Тогда повсюду, даже в самых глухих, «медвежьих» углах России, страстно интересовались авиацией, аэрофизика и аэромеханика стали любимыми предметами изучения самоучек. Повсюду пытались создавать самодельные самолеты, пытались летать…
Не мудрено, что наконец настало время, и даже в Нижне-Еланске, маленьком уездном городке Пермской губернии, тоже началась эра воздухоплавания. Теперь незадачливый летчик — еланский конструктор с завистливым вздохом читал в газетах об успехах русской авиации, но мечтал только об одном: о заработке. А на какой заработок мог он рассчитывать? Писцом он не мог стать: у него был прескверный почерк, он всегда путался с запятыми и с мягким знаком перед частицей «ся» в возвратных глаголах. Со страхом смотрел Алеша на свое будущее и только надеялся на то, что самоотверженная любовь к технике, которая привела его к катастрофе, поможет ему в жизненной борьбе и он не умрет с голоду. Еще в детстве он, использовав старую коробку из-под гильз и несколько увеличительных стекол, смастерил фотоаппарат. Потом в Нижне-Еланск приехал первый «биоскоп» — то, что впоследствии стало великим кинематографом, — и показывал свои чудеса в пожарном депо, где за стеной оглушительно стучали чугунные копыта и пахло конюшней. Алеша заинтересовался чудом XX века, как интересовался любой новинкой техники. На скудные деньги, отложенные от завтраков, он покупал папиросы и, дождавшись, когда величественный усатый киномеханик выйдет из своей будки, угощал его папиросами, — так удавалось ему проникать в кинобудку. Так научился он обращаться с проекционным аппаратом… Когда же после приезда в Казань у него в кармане осталось всего пятьдесят копеек и он, бродя по улицам Казани, рассчитывал, как бы растянуть эти деньги подольше, его взгляд задержался на витрине кино, где небрежно сделанная красным карандашом надпись сообщала: «Нужен киномеханик». На витрине, среди черных и белых масок, пистолетов и рапир, первый любовник русского кино Мозжухин, выкатив сизые бешеные глаза, молил о любви светловолосую Лысенко в ее благопристойном амплуа дамы из интеллигентного общества, и она протягивала ему длинную белую руку. Но Алеше казалось, что это ему протянута рука, рука спасения и помощи. И Алеша схватился за эту руку. Отчаяние придало ему дерзости. Он уверенно заявил владельцу кино, что вчера приехал из Петербурга — «в гости к сестре» — и отлично знает киноаппаратуру. Но владельцу кино обстоятельства появления Алеши в Казани были безразличны, он разругался со своим киномехаником, и у него не было другого выхода.
Кроме киномеханика, при проекционном аппарате должен был состоять еще один человек, помощник киномеханика. Мальчишки, постоянные и восторженные зрители киноэкрана, называли такого помощника «крути, Гаврила». В кино, где работал Алеша Бородкин, на должности «крути, Гаврила» был человек невысокого роста, но атлетического сложения, обросший черной кудрявой бородой. Граф Шпанский-Шампанский — прозвали его мальчишки, и он охотно откликался. «Я вас слушаю», — говорил он приглушенным, сипловатым голоском, с некоторым оттенком галантности. Он носил черные длинные брюки, на швах побелевшие, грязные, на босу ногу штиблеты и застегнутый на все пуговицы холщовый китель. Самый разнообразный, точно коллекционный, набор представляли собой эти пуговицы: рядом с орленой, отливающей золотом, блестели перламутровые и стеклянные дамские. Во всем этом было подобие какой-то шутовской щеголеватости, очевидно давшей повод мальчишкам так своеобразно титуловать его. Впрочем, в прозвище «Шпанский» угадывалось слово «шпана», возникшее на волжских пристанях.
Граф Шпанский-Шампанский, приходя в кинобудку, закатывал под лохматые черные брови глаза и, изображая улыбку на неизменно красном лице, прикладывал руку к сердцу, тем самым отдавая Алеше в высшей степени почтительные знаки внимания и уважения. Потом снимал китель, вешал его на гвоздик и, стыдливо поеживаясь своими одутловатыми, рыхлыми плечами, голый, толстый, плевал на ладони и брался за ручку аппарата. В зале уже стучали ногами и аплодировали. Алеша, каждый раз взволнованный перед сеансом, замшевой тряпкой протирал всю систему стекол. Трещал звонок, свет в зале погасал, публика затихала, Алеша взглядывал в зал через свое окошечко. Как только под рукой его щелкал тугой выключатель, белый квадрат обозначался на полотне, и если этот квадрат был достаточно отчетлив, Алеша подавал знак. «Граф» начинал то, что называлось у мальчишек «крутить». По белому кругу, дрожа и сотрясаясь, бежали сначала какие-то туманные полосы. Алеша терпеливо регулировал объектив. Полосы превращались в скачущие буквы, и еще никто ничего не успевал прочесть, как по экрану начинали метаться человеческие фигуры. Движения отрывисты и резки: черные маски, оскаленные зубы, взлеты кинжалов, удары палкой по голове, падения с лестниц, провалы в люки. Все резко и обостренно, никаких полутонов — кино в то время покорно повторяло вчерашний день театра. В русском театре торжествовал великий Станиславский, но все штампы и маски, изгнанные им из театра и усиленные мимикой глухонемых, кинулись в кино. Впрочем, Алеше все эти соображения, конечно, в голову не приходили. Его беспокоило и раздражало только то, что изображения на экране или покрывались туманом, или начинали скакать. Экран прорезала вдруг черная черта, над чертой двигались ноги, а под ней дергали головами и размахивали руками верхние половинки действующих лиц. Иногда картина вдруг останавливалась, и тогда фигуры и лица застывали в неправдоподобных положениях. Во всех таких случаях публика топала ногами, шумела, в стену кинобудки стучали, и Алеша, вспотев от напряжения, наморщившись, поправлял на какую-нибудь десятую миллиметра сбившуюся линзу или ставил на место соскочившую с катушки пленку. Электрическая лампа излучала массу тепла, жестяные стены кинобудки накалялись до того, что у двух заключенных в ней людей в глазах краснело. Но хуже всего было то, что, чем дольше длился сеанс и чем больше крутил «Гаврила», тем сильнее маленькая будка наполнялась мерзким запахом сивухи. Граф Шампанский, человек во всех отношениях достойный, деликатный и даже не лишенный в обращении известной приятности, был, что называется, «горьким пьяницей», — может быть, на это и намекала вторая часть его титулованного псевдонима, под которым, как знал Алеша по паспорту, скрывался бывший учитель географии Всеволод Федорович Перекусихин. Алеша, измученный алкоголической вонью, бывало предлагал своему помощнику передохнуть и выйти на воздух, а оставшуюся часть какой-либо драмы «крутил» сам, успевая другой рукой регулировать ленту.
Алеша жил в мире техники, как музыкант живет в мире звуков. Он все время вносил мелкие улучшения в аппаратуру, и чуткая публика в конце концов оценила его труд. Если в продолжение всего сеанса аппарат работал исправно, мальчишки, уходя из кино, кричали:
— Эй, Акулинушка, на зеке работаешь!
Алеша не понимал, что значит «на зеке», и никак не мог отгадать, за что его называют Акулинушкой, но в голосах он слышал одобрение.
Однажды утром Алеша, развинтив аппарат, разложил его на травке во дворе здания «киношки». Он мыл керосином, смазывал маслом и до блеска натирал части аппарата. Вдруг он почувствовал, что кто-то встал между ним и солнцем. Подняв голову, Алеша увидел юношу в грязной тюбетейке на чисто выбритой голове и в белой нижней рубашке с засученными рукавами. Серьезный взгляд карих крупных глаз выражал сочувствие и симпатию.
— Здравствуйте! — сказал он, несколько сглаживая букву «р», в голосе его слышалась медлительная важность. — Ведь это вы киномеханик Алексей Диомидович?
— Я, — ответил Алеша, вскакивая и вытирая руки о штаны. — А что такое?
— Вот вам записка.
Записка представляла собой какие-то каракули на коробке от папирос, и Алеша ничего не мог понять, а между тем юноша, доставивший ее, продолжал с медлительной важностью:
— Я так и думал, что вы ничего не поймете… Это вам пишет ваш помощник Всеволод Федорович… Я был в числе тех, кто вытаскивал его из воды.
— То есть как из воды? Он купался?
Юноша пожал плечами.
— Какое же удовольствие купаться в одежде? Я думаю, он был пьян. Это странно, но пьяных всегда влечет в воду. Вы замечали?
— А где он? — беспокойно прервал Алеша медлительно-важную речь.
— Я могу сказать точно, где он. Он доставлен в городскую больницу, я сам нес его на носилках, и так как у меня очень много свободного времени, то я дождался заключения врачей. Заключение невеселое: пневмония — это воспаление легких, не правда ли?
— Неужто воспаление?
— И еще какая-то миокардия или эндокардия — наверно, что-то сердечное… Врач говорит, что не выживет. Всеволод Федорович — человек, между прочим, хороший, благородный. Меня допустили к нему. Он сделал мне несколько признаний по поводу причин, толкнувших его к запою… Видно, бедняга хотел почему-то оправдаться передо мной, хотя, признаться, я склонен думать, что болезнь эта прирожденная и осложнять ее муками совести — значит приносить себе ненужные страдания. Впрочем, это так, в сторону. Тут-то и была написана эта записка.
