— То есть как ничего не получилось? Получилась белая ночь, — сказал Миша.
Алеша взглянул на Мишу: не шутит ли? Нет, Миша был серьезен, даже взволнован… Алеша взглянул на небрежно отпечатанную фотографию… Зимний дворец, Адмиралтейство, Исаакий — все это прочерчивалось четко, силуэтами. И все же это были не силуэты, — сквозь дымку поблескивали окна Зимнего дворца и колонны Адмиралтейства. Казалось, что даже от купола Исаакия исходило какое-то тусклое мерцание. А рука фальконетовского Петра повелевала, призывала…
— Ты тогда выбросил эту испорченную фотографию, а я подобрал и долго ее рассматривал. Не помню, была ли у меня мысль о белых ночах, но что-то очень петербургское показалось мне здесь. Вот я и припрятал. Так просто припрятал, а пригодилось.
— Значит, белую ночь совсем не нужно снимать в белую ночь, а можно снимать и днем? Погоди! Какая была тогда погода? Неужели солнечная?
— Да, солнечная, но в дымке.
Они вспоминали, какое было в тот день освещение, в какой час дня произошел этот незначительный, казалось бы, случай. Они постарались воспроизвести все условия съемки такой «белой ночи» — не раз, не два, не три повторяли съемки… Выходило то слишком ярко — белесый день, а не белая ночь, то получалась ночь как ночь, в которой тонуло все и еле намечались силуэты… Все же под конец они добились своего.
Теперь от фотографии надо было перейти к киносъемке, от стеклянной пластинки — к пленке. Они работали целыми сутками, неделями не возвращались домой, отсыпаясь в лаборатории. Алеша здесь вел и командовал, Миша был терпеливым и исполнительным помощником. Зато при первой публичной демонстрации «Белых ночей» потребовалось выступление Миши, потому что у Алеши от сильного смущения заплетался язык. Миша же, восхваляя достижения друга, был особенно красноречив. Ему хотелось подчеркнуть то новое, что несла с собой эта кинокартина: в ней кино сумело передать прозрачную, воспетую лучшими русскими поэтами красоту белых ночей Петербурга, его чутко спящие сады и дворцы. Дворники, метущие улицы и поднимающие серебристую пыль, как бы застывающую в воздухе, парочки влюбленных, проходящие вдоль набережных и отраженные в зыбкой воде. И вдруг крупным планом — фигура человека, словно выросшая из тьмы: руки в карманах, белая фуражка надвинута на лоб, поблескивают глаза, что-то шепчут капризные и упрямые губы. Это был сам Миша. Он хотел изобразить ночного вора — получилось что-то другое: одинокий юноша, честолюбец, мечтающий о славе. Даже Оля бесшумно и медленно проезжала на своем велосипеде… Когда ее снимали среди бела дня, она и не знала, что появится в картине, изображающей белую ночь.
Картина эта, построенная на полутонах, на недосказанном, понравилась в тех литературных кругах, где до этого брезгливо морщились и отворачивались от кино… Больше всего в похвалах картине усердствовал тот, кого Алеша и Миша за глаза называли «Лохмач», а в глаза — Святослав Нилович (он подписывал свои статьи: Святослав Нильский, по паспорту был Никифор Нилов). Возможно, что волосы он отращивал для того, чтоб казаться выше ростом, и ему действительно удалось добиться цели: на голове стояла копна черных блестящих волос и прибавляла Лохмачу не меньше четверти его роста. Красивая голова и тщедушное тело, ночная гульба и дневной сон, непрерывное стяжательство и жадная любовь к искусству, подогреваемая все тем же стяжательством и уродуемая им, — таков был этот человек. Владелец киноателье фактически передал Лохмачу в распоряжение свое предприятие, довольствуясь барышами, которые росли от года к году. Кино в то время показало свою прибыльность — и особенно в России. Кинотеатры росли, как грибы. «Братья Патэ и Гомон», имевшие свои филиалы в России, выкачивали миллионы из огромной страны. Но вот появились русские фирмы — Ханжонков и Ермольев, количество кинофильмов русского происхождения исчислялось уже десятками.
Владелец киноателье, где работали Алеша и Миша, понимал, что в лице Нильского он владеет курицей, несущей золотые яйца, и слепо повиновался ему. В Святославе Ниловиче была одна черта, искупавшая многие его пороки и недостатки: он любил русское искусство и уверен был, что пришло время, когда в этой новой области искусства русские люди скажут свое веское слово.
Такими картинами, как «Стенька Разин», «Осада Севастополя», «Покорение Кавказа», не может похвастаться ни одна страна Запада. В массовых и батальных сценах этих картин прокладывает себе дорогу народность. Наш кинорежиссер Гончаров сделал драгоценную находку: когда ему нужно, он приближает аппарат вплотную, показывает глаза или движения рук действующего лица или охватывает всю его фигуру. В этом отношении кино сильнее театра и может сравниться лишь с литературой. Такова драгоценная находка русского киноискусства, — говорил Святослав Нилович.
У Ханжонкова режиссер Чердынин поставил «Обрыв», и Святослав Нилович прочел в Народном доме графини Паниной реферат. Сравнивая нашу кинокартину с современными ей лучшими картинами Запада, он доказал ее художественное превосходство. Эту победу русской кинематографии Святослав Нилович объяснил влиянием русской литературы и первый в этом реферате высказал мысль, что кино стоит ближе к литературе, чем к театру.
Почти одновременно с выпуском «Белых ночей» из-за границы был привезен в Россию фильм «Неаполитанские рыбаки». Он шел по всем экранам под аккомпанемент мандолин и гитар. Это была видовая картина: изображение тяжелого и поэтического труда, а в финале — бешеная пляска.
— Ну, что скажете о «Неаполитанских рыбаках»? — спросил Святослав Нилович Алешу и Мишу, встретив их на дворе киноателье.
— Ничего, вроде баркаролы для глухонемых, — небрежно сказал Миша.
— Рыбу ловили одни, а танцуют другие, — с раздражением, ему не свойственным, сказал Алеша. — Настоящий народный танец рыбаков побоялись показать, танцуют балетные пары и по-театральному. Да и рыбу как следует не показали… А воду снимать не умеют, куда-то наверх аппарат тащат, и получилась не вода, а какой-то цемент, тяжелая, вязкая масса.
— Вы бы лучше сняли? — спросил Святослав Нилович. Он даже привстал на цыпочки, чтобы заглянуть в глаза Алеше.
Алеша пожал плечами и ничего не ответил.
— А вы припомните, Святослав Нилович, как снята вода в канале в «Белых ночах», — сказал Миша. — Там баркасы проходят, до краев заваленные кустарными деревянными изделиями. Помните, как ложечки поблескивают?
— Чудо! — с восторгом сказал Святослав Нилович. — Друзья! Вы молодцы! Вы мои чудо-богатыри! Ей-богу, я вижу, вы можете утереть нос иностранцам! Прямо вот так возьмем и утрем! Полемически! Неаполитанские рыбаки?! Слушайте, поезжайте на Ладогу, дайте там наших русских рыбаков, таких, с которыми запросто беседовал Великий Петр.
Миша ничего не ответил и вопросительно взглянул на Алешу.
— На Ладоге солнце может подвести, — ответил Алеша. — У них в Неаполе за солнцем гоняться не приходится.
— Ну, а куда? Куда? — спрашивал Святослав Нилович. В нетерпении он даже переступал с ноги на ногу. Его лаковые с замшевыми боками ботиночки поднимали пыль. — На Черное море? В Крым?
— На Каспий ехать надо, — решительно сказал Миша. — В смысле рыболовства самое богатое море.
— Поезжайте! — торжественно поднимая руку к небу, сказал Святослав Нилович. — На Каспий… Хотите в Баку? Там у меня есть знакомый в Совете съездов нефтепромышленников, господин Достоков, он вам все устроит. Поезжайте, за деньгами дело не станет… Двигайте с богом!
— А что ж, мы поедем, — сказал Миша. — Верно, Алеша?
Алеша грустно кивнул головой, и Миша прекрасно понял причину его грусти.
2
Мише надолго запомнился тот вечер, когда он, вернувшись из Публичной библиотеки, голодный, предвкушая совместное веселое чаепитие с Алешей, увидел, что его место за столом занято миловидной, с надменным лицом девушкой, Алеша заглядывает ей в глаза, и хозяйский желто-медный с помятым боком самоварчик уже урчит на столе. Его, понятно, заботливо усадили за стол, налили ему чаю, и он тут же познакомился с Олей. Ему рассказали со всеми смешными подробностями происшествие с велосипедом. Но были вещи, о которых можно и не рассказывать: впервые за все время дружбы с Алешей Миша почувствовал себя третьим, ненужным и лишним.
Разговор шел о женском равноправии, о деятельности суфражисток, которым Ольга сочувствовала. Из желания противоречить Миша, ссылаясь на авторитет великого писателя, но не называя его имени, сказал, что неравенство полов коренится в природе.
— Пошлость не перестает быть пошлостью оттого, что она сказана великим писателем, — вспыхнув, ответила Ольга.
Придуманный великий писатель Мише не помог, и все же он продолжал спорить. Но спорить было трудно — Ольга наизусть произносила цитаты и из Чернышевского и из Герцена. Однако перед уходом смягчилась, попросила не сердиться и все же не без ехидства сказала:
