— Бывает, — согласился Дмитрий с усмешкой. — Но я к занятиям таких критиков отношусь равнодушно, Поликарп Матвеевич. Еще Маркс говорил, что только из спокойствия могут возникнуть великие и прекрасные дела, оно — та почва, на которой только и произрастают зрелые плоды.
— Зрелые? — поднял голову Кружилин.
Дмитрий усмехнулся.
— Мои стихи, может, и несовершенны, я не спорю. Но они честные, в них есть настоящая, истинная художественная искорка. Недавно я прочитал у французского композитора Берлиоза слова, которые меня поразили. Истинный художник, говорил Берлиоз, не должен рассчитывать на скорое признание, потому что слишком много вокруг него удобных для славы посредственностей… Увы, Поликарп Матвеевич, что-то подобное нередко происходит и у нас, в нашей литературе. И здесь подобные критики делают свое дело.
— Вот оно как! — невольно вырвалось у Кружилина.
— Да чему вы удивляетесь?! Вы лучше меня знаете, что борьба идет и будет всегда идти во всех сферах человеческого бытия. Поскольку жизнь, как совершенно точно определяет марксистско-ленинская наука, есть единство и борьба противоположностей.
В середине апреля, как обычно, вскрылась Громотуха, и Дмитрий весь день смотрел на ледоход, на освободившиеся от ледяных оков могучие воды, которые легко и свободно несли на себе большие обломки крепкого зимнего панциря, уносили их вдаль, за Звенигору. Вернулся поздно, поужинал.
— Ты ложись, мама, а я поработаю немного, — сказал Дмитрий как всегда.
Она легла, а он всю ночь сидел на кухоньке, писал, шелестел исписанными листами, часто рвал их и бросал под стол. Утром Анна всегда выгребала их оттуда.
Выгребла она их и на рассвете шестнадцатого апреля, когда запылала весело печь, бережно взяла с кухонного стола один из двух листков, исписанных мелким почерком сына, стала их рассматривать. За ночь он написал целых два стихотворения.
Одним из них было очередное письмо к Галине. Дмитрий писал в нем:
Ты знаешь, дорогая,Каждый вечер,Пока еще не выпала роса,Мне солнце опускается на плечиИ в путь зовет —За дальние леса.Я знаю,Что за дальними лесами,За синими морями, далеко,Есть женщины с нездешними глазами,Но мнеС тобою рядом быть легко.Известно мне,Что за морями где-тоЕсть в райских кущах чудо-города,В них много блеска и чужого света,Но я туда не рвался никогда.Моя душа — в душе березы белой,Ее заморским светом не согреть.И память,Что Россией заболела,Не вытравить из сердца, не стереть.Я болен этой памятью навеки.А солнцу что!Ему-то все равно,Чья океаны,Чьи моря и реки…Великое, оно на всех одно…Что значу яВ сравнении с великимСветилом всех народов и веков,Когда мне дорог запах повилики,И дым костра,И тени от стогов,Когда молчат покинуто березы,Как будто слыша стуки топора.В такие ночи вызревают грозы.Ты спи, родная, спать давно пора…А я не сплю,А я бреду бессонноПо некогда исхоженной тропеНа грани тени и на грани солнца,Принадлежа РоссииИ тебе.
Прочитав это, Анна смахнула слезу и подумала не о той маленькой Ганке, которая появилась в их доме в первые месяцы войны, и не о той, которая уехала с матерью, Марьей Фирсовной, перед самой победой, а о какой-то незнакомой, злой и бессердечной женщине, которая так мучает ее сына. Та, Ганка, не смогла бы выдержать, у нее было доброе сердце, она приехала бы давно. А эта… Ну, и эта приедет! — вдруг что-то переместилось, изменилось в Анне. Он, Димка, правильно говорит — она приедет, не сможет она ни с кем жить, кроме ее сына, бросит того, своего…
Она думала об этом без всякой жалости к тому, с кем жила Галина, бывшая Ганка, думала даже с ненавистью, и ей в голову не приходила даже мысль, хорошо или плохо, что она так думает. Она была мать, и в данную минуту для нее ничего на свете не существовало, кроме счастья и покоя ее сына.
Другое стихотворение, написанное Дмитрием за прошедшую ночь, ее потрясло:
Представь себе:Отныне солнца нет.Застыли родники, пожухли травы,А ты — живешьИ не имеешь праваПоверить,Что отныне солнца нет.
Не веришь ты,Но видишь —Солнца нет.Как страшно знать,Что нет на этом светеИ той звезды,Что в горький час осветитТвою дорогу радостей и бед.
Да, солнца нет!Темно в твоих очах.И сердце начинает гулко биться,И, ветром опахнув,Ночная птицаСкользит неслышно около плеча.
Ни молнии. Ни радуги. Ни зги.Лишь вороны с проворным криком вьются,Да суетноВо мраке раздаютсяНедобрых дел жестокие шаги.
Вся грязь и ложь повылезли наверх.Над вечной правдой вызрела неправда.Ты спрашиваешь:— Что же будет завтра? —И слышишь той неправды жуткий смех.
Ты убедилсяВ том, что солнца нет?Но есть надежда,Убедившись в этом,Вернуть земле хотя б частицу света,Что дал тебе когда-то солнца свет.
Ну, где она?Похоже, растерял.Растратил светЕще при свете солнца.И там, где было яркое оконце,Зияет черной пустоты провал.
Но все ли растеряли искры свет,Что сердцем,Словно кремнем, высекают?Не все!Ты видишь — искры возникают,Им нет числа,Как и названья нет.
Фантазия…Но ты, мой друг, пойми,Что солнцеЛишь до той поры пребудет,
Покамест на землеОн дорог людям —Тот свет,Который сделал их людьми.
И ты огонь души своей не троньДо той поры,Пока не пригодится…
И возникаютПредо мною лицаЛюдей,Что не растратили огонь.
Анна долго сидела, оглушенная, уронив на колени руки с зажатым в них листком, исписанным мелким почерком сына. Мысль этого стихотворения она поняла сразу, сидела и думала, чью жизнь имел в виду сын, когда писал все это, — свою, ее, Поликарпа Кружилина, дяди своего Ивана, отца своего, о котором никогда не говорил, который был вычеркнут из памяти раз и навсегда, словно бы его и не было, не существовало никогда? Каждая строчка стихотворения, когда она его читала, рождала в ее сознании те или иные яркие картины из прошлого, что она переживала сама, чему была свидетелем… Или он имел в виду жизнь сразу всех, кого знал, с кем приходилось и приходится жить на этой земле? Наверное, так. Конечно, так это! Как уж там у других было, она, Анна, не знает, но для нее и представлять нечего, солнца для нее часто не было. «Как страшно знать, что нет на этом свете и той звезды, что в горький час осветит твою дорогу радостей и бед…» И в глазах темно бывало, и недобрые шаги во мраке она слышала, и нередко она думала, что над правдой взяла верх неправда… И сын, ее Димка, который спит сейчас безмятежно и крепко, все это знает. Но он знает и другое — каждое доброе сердце искру высекает, а таким добрым людям числа нет. Это опять же и сам Димка, и покойный Панкрат Назаров, и Кружилин, и Семен, ее сын, и его брат, и его дядя Иван… И сколько, сколько еще живых и мертвых, которые когда-то жили и высекали для других искры света. Какой бы жуткий смех неправды ни раздавался на земле, он захлебывался рано или поздно в бессильной злобе своей, потому что нет числа тем людям, которые огонь в душе не растратили, не растеряли…
Так сидела Анна и думала, пока не стукнул кто-то в окошко. Она обернулась, в рассветном полумраке различила колхозную почтальоншу.
— Письмо тебе от сына, из Ленинграда, — сказала та, через открытую форточку передала конверт.
Письмо поначалу было обычным — Андрей сообщал о домашних делах, что сын и дочь, которыми он обзавелся к тридцати годам, здоровы, что служба идет у него нормально. А затем шли строчки, которые заставили Анну вскрикнуть:
