нездоровье – как заядлый курильщик, он всегда отличался чрезмерной худобой и беспрерывно кашлял. Отказ был воспринят Штраусом и Гувером как вызов. Впрочем, исходя из характера Гувера, не любившего выпускать добычу из рук, можно предположить, что он подвел бы нашего героя под слушания даже в случае его добровольного ухода из Комиссии. Так что, возможно, Оппенгеймер поступил правильно. С неизбежным лучше покончить раньше.
1 января 1954 года на прослушивание снова были поставлены его домашний и рабочий телефоны, кроме того, за ним было установлено наружное наблюдение. 12 апреля 1954 года Оппенгеймер снова предстал перед Комиссией по расследованию антиамериканской деятельности. На сей раз «игра в вопросы и ответы» растянулась на три с половиной недели, ставшие наихудшим периодом в его жизни. «Опубликованные в 1954 году протоколы включают сотни страниц, написанных мелким шрифтом, – скажет впоследствии Оппенгеймер. – Мне приходилось слышать, что в этих записях подробно описаны мои лучшие годы и вообще вся история моей жизни. Это не так. Там нет почти ничего из того, что для меня важно или вообще имеет какое-то значение».
Проходить по протоколам нет ни необходимости (все компрометирующие моменты уже были освещены выше), ни возможности, поскольку в них легко можно увязнуть. Собственно, на том и строился расчет, чтобы Оппенгеймер запутался в своих показаниях. Его защитой занимались два юриста, но у них не было допуска к секретным сведениям, и поэтому, как только речь заходила о чем-то секретном, им приходилось покидать зал. Это происходило довольно часто, так что можно сказать, что защита «играла вслепую». Разумеется, всплыло и давнее дело с Элтентоном и Шевалье, а также злополучное последнее свидание с Джин Тэтлок. Юристу Роджеру Роббу, представлявшему на слушаниях интересы Комиссии по атомной энергии, удалось поймать Оппенгеймера на важных противоречиях. Так, например, он был вынужден признать, что его сообщение о «подозрительной деятельности» Элтентона, сделанное в ходе беседы с лейтенантом Лайаллом Джонсоном в Беркли, было выдумкой (Элтентон был связан с советским консульством, но Оппенгеймер тогда об этом не знал). Эта ложь была не единственной, но, пожалуй, хуже всего выглядело свидание с Джин. Женатый мужчина, отец семейства, занятый в сверхсекретном проекте, позволяет себе спать с отъявленной коммунисткой. Под давлением Робба Оппенгеймер был вынужден признать, что его поступок был «плохой практикой».
Пожалуй, надо отметить, что никто не собирался упрятывать Оппенгеймера за решетку. Это было бы слишком и могло привести к грандиозному скандалу. Оппенгеймера нужно было отстранить от дел, лишить влияния и выставить хроническим лжецом, чтобы впредь никому не захотелось прислушиваться к его словам. Неудобный ученый выводился из игры без шансов когда-либо вернуться в нее.
Выступавший в роли обвинителя Роббс спланировал свои действия идеально. Он постоянно «топил» Оппенгеймера и искусно разбивал все доводы, выдвинутые в его защиту. В качестве примера можно привести вопрос, заданный Роббсом генералу Гровсу, на которого защита нашего героя и он сам возлагали большие надежды. «Генерал, с учетом вашего опыта в вопросах безопасности и известных вам сведений о профессоре Оппенгеймере, дали бы вы ему сегодня допуск [к секретным сведениям]?», – спросил Роббс. Гровс был вынужден ответить, что сегодня он отказал бы Оппенгеймеру в допуске. После этого все хорошее, что мог сказать об Оппенгеймере Гровс, уже не имело значения. Такова была тактика Роббса, а стратегия его основывалась на вопросе: «Можно ли доверять человеку, которого не раз уличили во лжи?».
Слушания сопровождались газетной шумихой, еще сильнее осложнявшей положение нашего героя. Настроение общества изменчиво, как мартовская погода. Сначала большинство американцев испытывали удивление, смешанное с недоумением: как можно допрашивать Ученого Номер Один. Но очень скоро на первое место выдвинулся интерес: ну-ка, посмотрим, где он еще соврал?
Вкратце вывод, к которому пришла комиссия, можно изложить так: «Профессор Оппенгеймер – лояльный гражданин, но восстановление его допуска противоречит интересам безопасности Соединенных Штатов». Доводами в пользу лишения допуска стали «серьезное пренебрежение требованиями соблюдения секретности», «подверженность стороннему влиянию», «несоответствие поведения высшим интересам безопасности» и «проявление неискренности в показаниях». Официальное заявление Комиссии по атомной энергии Соединенных Штатов об отказе в допуске было сделано 29 июня 1954 года, накануне истечения срока годичного консультантского контракта Оппенгеймера. При этом Институт перспективных исследований в том же году продлил директорский контракт с нашим героем, что не позволило ему полностью «выпасть из обоймы». Льюис Штраус попытался надавить на Совет попечителей института, но почти все его члены были сторонниками Оппенгеймера, так что давление не имело успеха. Штраусу пришлось утешаться тем, что он добился своей главной цели – убрал Роберта Оппенгеймера с политического горизонта.
Глава восемнадцатая
На закате
Я, как и все, могу либо принять какое-то решение и действовать, либо начать думать о побуждающих меня мотивах, о моих личных качествах, достоинствах и недостатках, и пытаться решить, почему я поступаю так, а не иначе. Каждое из этих действий присутствует, но при этом совершенно ясно, что одно исключает другое.
Роберт Оппенгеймер
Можно сказать, что после 1954 года знаменательных событий (по-настоящему знаменательных) в жизни Роберта Оппенгеймера не происходило. В качестве директора принстонского института перспективных исследований он выполнял сугубо административные функции. Научно-преподавательская работа осталась в прошлом, да и, судя по всему, его к ней и не тянуло, несмотря на то что время от времени он заявлял о своем интересе к атомной физике и стремлении к поиску новых идей. Но показателем плодотворной научной деятельности являются опубликованные работы, а их больше не было. Но наш герой не мог позволить себе выпасть из центра внимания, и его совершенно не радовала возможность вести тихую, относительно спокойную жизнь. У Роберта Оппенгеймера были две сильные зависимости: потребность во внимании-восхищении окружающих и пристрастие к табаку (а вот к алкоголю он относился довольно сдержанно, как постоянный, но не слишком усердствующий потребитель). Вместо научно-политических, точнее, политико-научных лекций он начал выступать с научными, которые пользовались большой популярностью, ведь их читал «тот самый Оппенгеймер».
Время от времени он позволял себе и политические высказывания, правда, довольно сдержанные. Так, например, в февральской лекции 1956 года, посвященной двадцатипятилетию Американского института физики (приурочивание выступлений к памятным датам было коньком Оппенгеймера), он сказал, что «несмотря на “сохранение мира путем взаимной угрозы”, несмотря на доктрины “сдерживания” и “возмездия”, несмотря на нарастающую убежденность в том, что глобальная или тотальная война стала “немыслимой”, полного понимания новой ситуации, разумеется, сегодня не существует». То была не очередная попытка изменить общественное мнение, со своими иллюзиями Оппенгеймер уже расстался, а попытка сохранить самоуважение, следуя своим убеждениям.
Многие ученые смотрят на популяризацию науки снисходительно – мол, ненастоящее это дело. Но вряд ли
