— Твоих?! — вытаращил глаза Денис. — И ты тоже?
— Ну да, — чуть покраснела Вера. — Это я еще в школе баловалась. Вот удовольствие было, почище любой игрушки.
— Ну ты, мать, террористка! Может, ты еще и хакерством промышляешь?
— Ты что имеешь в виду — системы взламывать или банки грабить? На закрытые базы ходила. ЦРУ, например. Или МВД. Так, любопытства ради, баловства для. А банки… Наш, к примеру, я бы подчистую вынесла, раз плюнуть, никакой защиты. Есть и посложнее. Может, когда и займусь. Если уж совсем обеднею. Хлопотно это, да и отловить могут…
Денис поймал себя на том, что старательно обгрызает заусеницы у ногтя, яростно глядя в спину водителя. Наверно, уже дыру проглядел размером с арбуз.
Неужели действительно Вера? Это ее нежелание рассказать, зачем приезжала в Петербург, опасение, что кто-то увидит их вместе. Он тогда еще спросил, не боится ли Вера, что ее увидят с ним. И то, что она отказалась расторгнуть свой договор и вернуться в Россию. «Через год», «не решай сгоряча»… Теперь ему это казалось какими-то отговорками. Чтобы потянуть время?
Мелковато двадцать тысяч? Но Пыльников сказал, что это похоже на пробный шар. Она же сама говорила, что может их банк подчистую вынести. Даже если и преувеличивала…
Он то ругал себя на чем свет стоит за излишнюю подозрительность, то вдруг снова верил в правдоподобность именно такого развития событий, и становилось так больно и обидно, что щипало в носу. Неужели Вера могла с ним так поступить?
Или все-таки Паша Седлецкий?
Паша программистом был очень даже неплохим, не хуже Веры, но… Без полета, без куража. Без сумасшедшинки. Зато мелочный, жадный и какой-то подленький. Похожий на крысу с длинным унылым носом. Маленькие глазки-бусинки, мелкие зубки, серые жидкие волосы. Уволили его еще в декабре, вернее, попросили по-хорошему. Паша постоянно опаздывал, мог втихую уйти с работы, никого не предупредив. А тут еще обнаружилось, что он постоянно расходники таскает — то бумагу, то картриджи для принтера, то диски. И народ его не любил, очень даже не любил.
Мог Паша такую штуку состряпать? Теоретически, наверно, да. А практически? Эх, если бы можно было проследить, откуда эта зараза к ним в сеть залезла. Да нет, нереально.
Добравшись до казино, Денис забрал свой «Лексус» и поехал домой — совершенно на автопилоте. Еще не совсем просветлевшая после вчерашнего кутежа голова была настолько перегружена мрачными мыслями, что он смотрел на дорогу и толком ничего не видел. Разве что идущую впереди машину да сигнал светофора. Пару раз чуть не попал в аварию, каким-то чудом не сбил зазевавшегося пешехода.
Поставив машину на стоянку, Денис уже почти дошел до дома и вдруг сообразил, что сейчас придется объясняться с Инной. Дома он не ночевал, а Инна даже и не подумала его искать. Во всяком случае, не звонила — ни на сотовый, ни на работу. Копит силы для скандала? А он? Что он ей скажет? Что уходит?
Только вот… Что, если Вера его действительно обманула? Если он ей совсем не нужен? Что, если она вообще хотела ему таким образом отомстить?
Так сильно и страшно сдавило грудь, что Денис мешком шлепнулся на ту самую скамейку у подъезда. Не хватало только умереть от инфаркта в тридцать лет. На грязной скамейке, словно бомж.
Он осторожно перевел дыхание, стало легче. Поднялся и, по-стариковски шаркая ногами, поплелся к крыльцу. Вошел в подъезд, поднялся на лифте на пятый этаж, подошел к обитой рейками двери.
Дверь распахнулась, словно по волшебству. Наверно, Инна смотрела в окно и увидела его подходящим к дому.
— Заходи, — сказала она тихо, странным грудным голосом.
Денис медленно разделся, преувеличенно аккуратно повесил куртку на вешалку, долго пристраивал туфли в ботиночницу — так, чтобы они стояли строго параллельно. А сам в это время гадал, чего ждать от этого затишья. Слез? Ругани? Упреков?
Не угадал.
Инна стояла, прислонившись к стене и сложив руки на груди. На Дениса она вообще не смотрела, разглядывая что-то под ногами. А когда он хотел пройти мимо нее в ванную, все тем же тихим низким голосом сказала:
— Денис, у нас будет ребенок.
* * *
Я прекрасно понимала, что, сидя безвылазно в доме бабы Глаши, ничего не вспомню. Надо ходить по городу, смотреть, пытаться хоть как-то растормошить свою спящую память. Однако решиться на подобную вылазку было непросто.
Баба Глаша, казалось, совершенно не обращала внимания на мое уродство. Сначала я сняла очки — в темноватом доме в них было плохо видно, особенно когда требовалось подмести или вытереть пыль. Потом парик, в котором было жарко. Волосы отрастали медленно, а на шрамах и вовсе не желали расти. «Это у меня гнездная плешивость», — пыталась развеселить себя я, но получалось не очень здорово.
От пластыря на носу образовалось стойкое раздражение, пришлось и от него отказаться. Из всего камуфляжа я оставила только пеструю косынку, низко надвинутую на лоб.
С жильцами мы практически не сталкивались, в комнатах я убирала только тогда, когда они уходили. Бабы Глаши я быстро перестала стесняться, но вот выйти на улицу, под перекрестный обстрел чужих взглядов… Или снова пытаться как-то замаскировать лицо? Конечно, люди уже видели меня без «грима» — в больнице, например. Но это было совсем другое.
Баба Глаша, которую я попросила купить что-нибудь из одежды, посоветовала деньги приберечь и принесла целую сумку очень даже приличных вещей.
— Это мне одна женщина в храме отдала, — пояснила она. — У нее дочка родила, и так ее разнесло, что даже если целый год будет на диете сидеть, все равно не влезет. Ты не беспокойся, они люди хорошие, чистые, в смысле, чистоплотные, не какие-нибудь там грязнули. И денег не взяли. Носи на здоровье да их поминай за здравие — Киру и Наталью с младенцем.
Каждую субботу вечером и в воскресенье утром баба Глаша влезала в юбку до пят, повязывала белый платок и отправлялась в церковь. Только не в кладбищенскую, а в городской собор, куда ходила уже лет сорок.
— Он намоленный и теплый, — объясняла она мне. — Хотя там зимой и холодно, но все равно. Туда еще бабушка моя ходила. Ему сто сорок лет. Закрывали его, правда, но, видишь, с Божьей помощью все устроилось. И батюшки там такие хорошие, и хор, и вообще. Может, со мной сходишь, хоть разок?
Я вздыхала и неизменно отказывалась. Бабкина логика была мне предельно понятна. Ты такое чучело, что тебе теперь только одно остается — молиться, молиться и молиться. Соглашаться с этим не хотелось. Если Бог и есть на самом деле, то обошелся со мной, мягко говоря, не лучшим образом. Неужели я что-то такое страшное натворила, что должна так расплачиваться? Но даже если и натворила, даже если и должна, униженно просить прощения все равно не хотелось. Надо же знать, в чем каешься. Впрочем, в существовании Бога я уверена как раз и не была. Уж слишком много мерзкого и несправедливого вокруг. И он это терпит? Ну и какой же он тогда Бог?
