И увидал во сне огромную бутыль, может быть, касторового масла, с надписью:
«Союз облегчения страданий. Бедным бесплатно».
* * *
Из реквизита кукольного театра высовывается всклокоченная седая голова забытого резонера, бывшего казанского профессора Лоллия Романовича Панкратова. Колеблясь на ниточках и смешно переставляя ноги, Лоллий Романович плывет по сцене и останавливается против замершей и обвислой фигурки главного героя этой повести. Шлёпая подвязанной челюстью не вполне в такт словам, он говорит голосом автора, спрятавшегося за сценой:
— Рад вас видеть, дорогой Тетёхин, в цветущем здоровье и бодром настроении. Впечатление такое, как будто вы наделали кучу добрых дел. Как поживает Анна Пахомовна?
Выясняется, что Анна Пахомовна поживает ничего себе, если не считать нескольких вёдер валериановых капель и повального бешенства окружных выродков тигровой породы. Жорж окончил экзамены и уже именуется инженером. При этом Жорж сделался французским гражданином, но продолжает хорошо относиться к родителям, во всяком случае, к матери, а впрочем, и к отцу, на средства которого он пока живет. Как инженер и французский гражданин, Жорж понимает недостатки Егора Егоровича, бывшего почтового чиновника, бывшего русского, а теперь нансеновского подданного. Но Жорж не виноват, что случайно родился русским; этот природный недостаток i поправлен натурализацией, приобщившей его к высшей латинской расе.
— Скажу вам, Лоллий Романович, что мне это не особенно приятно. Как-то… раз уж ты русский, то и оставайся русским. Но мальчику была закрыта всякая дорога, а работать и жить ему надо, так что я и не препятствовал.
Лоллий Романович вообще неясно представляет себе, как мог бы дорогой Тетёхин кому-нибудь в чем-нибудь препятствовать… Очевидно, профессор забыл о случае с Марианной. Пока трепыхается и жестикулирует фигурка вольного каменщика, его собеседник мирно висит на ниточках; затем опять его очередь:
— Мы уже в таком возрасте, что вряд ли, в случае международных осложнений, встретимся с Жоржем на поле брани с разных сторон. Но что вы скажете, дорогой Тетёхин, вообще о гибели культуры в современной Европе?
Этот вопрос вводится в разговор кукол с целью пробудить особое внимание зрителей своею важностью; до сих пор речь шла о пустяках, не возвышаясь к вопросам мирового значения. Пальцы на потолке перебирают нитки, дёргают коленки собеседников, и обе фигурки усаживаются за обычный столик углового кафе.
Воспроизводить последующее фонографически было бы утомительным. Поэтому ограничимся тезисами каждой стороны.
Тезисы дорогого Тетёхина таковы. С культурой, конечно, неладно. Спасти её можно только соборным действием избранных людей, которые сначала обработают сами себя, затем друг друга, затем и весь окружающий мир. Было бы странным, если бы тезисы вольного каменщика были иными.
Против этого стройного, но не очень практического плана действий Лоллий Романович выставляет следующие доводы. Пока самообработка и шлифовка других произведут желаемый эффект, во всех странах выдвинутся вперёд настоящие дельцы, с узкими лбами, шерстью на груди и спине и резиновой палкой в руках. Первым делом они высекут адептов самосовершенствования, затем так называемых представителей народа и, наконец, всех остальных. Таким образом прежде всего установится равенство.
— Но, Лоллий Романович, вы не можете этому сочувствовать?
Сочувствовать Лоллий Романович не может, но его сочувствие или негодование не играет никакой роли. Столь же мало значит, будет ли вольный каменщик дрыгать ногами или будет спокойно висеть на ниточках (смех в зрительной зале). Человек не потому раб, что не может завоевать свободу и при ней остаться, а потому, что быть рабом чрезвычайно удобно и гораздо менее хлопотно. Временная боль в ягодицах компенсируется полнотой пассивных прав: права не размышлять, не рыпаться и ни в чем не каяться. Сложность полёта мысли заменяется готовым Евангелием, Кораном, Торой и сводом законов. Энергия, напрасно затрачиваемая на борьбу, может быть употреблена на молебны и восторженные оды. И нет места покаяниям, когда ответственность возложена на действующих розгой.
Егор Егорович отказывается понять, как такой умный и передовой человек, как профессор Панкратов, может с лёгким сердцем высказывать подобные мысли. Это даже и в шутку нехорошо! Разумеется, Егор Егорович признает, что каждой стране потребна твёрдая и сильная власть…
Профессор, дёрнутый за среднюю ниточку, подпрыгивает до потолка. Он даже и не заикался о том, что потребно; он говорил только о свойствах человеческой натуры. Но если потребно, то пожалуйста! И дальше его собственные слова:
— Вы только представьте себе, дорогой Тетёхин, как прекрасна будет жизнь. Встав утром в указанное время, вы молитесь на портрет вождя, ставите себе противобунтарскую клизму и идёте в ближний участок немного посечься. Затем, освежённый, вы читаете газету, в которой изо дня в день перепечатывается один и тот же текст, но число и номер ставятся заново. Благодаря этому вы заучиваете наизусть, что принадлежите к величайшей нации и величайшему государству и что все остальные люди — бяки, подлежащие уничтожению. Напитавшись таким сознанием, вы идёте служить, то есть становитесь на задние лапы, складываете ладони и усиленно смотрите на подвешенный кусок сахара. Закончив трудовой день, опять в участок посечься — и домой спать рядом с разрешённой вам государством и церковью женой. Ваши сновидения, конечно, просматриваются и одабриваются цензурой. Если такая жизнь вам почему-либо не нравится, то вы об этом заявляете, и вас уничтожают принятым в данной стране способом: гильотиной, виселицей, топором, пулей, удушением или электрическим током.
— Егор Егорович слушает профессора с большим неудовольствием. Подобных шуток он не любит. Он знает, что в мире не все благополучно, но верит в обновление человечества проповедью свободы, равенства и братства, а главное — любовью и стремлением к познанию истины. Лоллий Романович озлоблен тягостями личной жизни и, очевидно, утратил веру в прогресс человечества.
И однако — дух Егора Егоровича смущён. Действительно, с такой угрозой, как порабощение человеческой личности, невозможно бороться только бесплатным отпуском лекарств против расстройства пищеварения. Но как же быть и что делать? Выйти на улицу и кричать истошным голосом? Стрелять из револьвера и бросать бомбы?
Пользуясь тем, что дело происходит в кукольном театре, Егор Егорович делает опыт: упирает в плечо приклад винтовки, зажмуривается и нажимает собачку. Оглушённый выстрелом и покалеченный отдачей, он оглядывается и видит перед собою труп профессора, залитый клюквенным морсом. Один глаз Лоллия Романовича хитренько прищурен и продолжает издеваться над дорогим Тетёхиным. Егор Егорович выбегает на улицу и бросает бомбу. В образовавшейся на мостовой воронке усматривается разбитый автомобиль, куски женщин и детей, пудреница и раненая собачка. Нет, это, во всяком случае, не по душе Егору Егоровичу; что угодно, но к кровавой борьбе не способен!
Вытирая остатки морса, профессор говорит иронически:
— Ну, что ж, тогда действуйте облаточками хины и каскарасаграда. Или запишитесь в политическую партию, все равно какую, и оглашайте окрестности ослиным рёвом. Осел — народец полезный, терпеливый и бичуемый. Под таким именно девизом выходил некогда юмористический журнал в одной стране, которая первой и доказала справедливость изречения.
— Зачем вы так говорите, Лоллий Романович? Есть же иной путь…
— Есть ещё один путь, дорогой Тетёхин, который я и избираю.
Профессор выпивает огромный бокал цикуты и умирает.
Конечно, мы неточно воспроизводим разговор старых друзей и побочные события. Профессор не умирает, а с трудом взбирается на седьмой этаж, где он довольно дёшево снимает комнату для прислуги, светлую и без отопления. Комната завалена нарезанным картоном, из которого клеятся коробочки для патентованных лекарств. «Ваш муж перестал вас любить. Натирайтесь дважды в неделю этой мазью, и к вам, вместе с чудесным цветом лица, вернется семейное счастье». «последнее завоевание науки — нет больше лысых волос! Излечиваем совершенно и навсегда секретно без уколов в запечатанном пакете. Отзыв известного писателя Дурындина: с тех пор как я стал употреблять…» На некоторое время профессор обеспечен работой по своей специальности. Дверь мансардной комнаты выходит на балкончик. К перилам приделана деревянная доска, на которой профессор, в дни благополучия, рассыпает хлебные крошки, — как было в Казани. Французские воробьи ничем не отличаются от казанских сородичей; они решительно не допускают, чтобы хлеб предназначался не для них, и потому проявляют чудеса хитрости и ловкости, стараясь похитить крошки, оставленные двуногим простаком. Профессор наблюдает за ними через пыльное стекло и каждый раз, хотя и неохотно, вспоминает, что там можно было видеть в окно довольно обширный сад и лоб чудака Лобачевского.
