Затем он погружает кисть в банку с клейстером и препятствует мыслям принять нежелательный оборот в связи со случайными воспоминаниями. Клеит он быстро, аккуратно, опытной рукой, напевая на похоронный мотив недавно произнесённую им итальянскую фразу об осле:
— Asino ё il popolo itile, paziente ё bastonato[96].
* * *
Раз в неделю аптекарь утраивается: триптих святых чудаков. Святой Жан-Батист Русель посередине, в высоту едва умещаясь в рамке; по бокам — весь в улыбке святой Георгий Тэтэкин и святой Себастьян Дюверже, вообще говоря — торгующий обоями (братьям скидка 50 процентов). Егор Егорович держится весело и восхищённо, брат Русель — серьёзным хозяином, брат Дюверже — уважительно и с отсутствием юмора. Этот последний обладает удобной наружностью человека, которого мы сегодня уже два-три раза встретили на улице и столько же раз вчера; нет оснований думать, что мы не пожмём его руки завтра. Себастьян Дюверже вполне сознает свою обыкновенность и относится с уважением и как бы удивлением к своим компаньонам по тайному обществу отпуска медикаментов бесплатно.
Когда Егор Егорович предложил брату Дюверже эту странную операцию, обойщик не сразу понял её смысл. Сначала он подумал, что в проекте русского брата и аптекаря есть какая-то коммерческая выгода (как есть она в скидке 50 процентов с цены обоев) и, ещё не дослушав до конца, решил примкнуть. В дальнейшем из необыкновенно пылкой речи брата Тэтэкин он понял, что коммерческой выгоды нет, а есть чистый убыток, — и тоже решил согласиться, но, так сказать, с ограниченной ответственностью. Наконец до его сознания дошло, что ему попросту предлагается жертвовать франков пятьдесят в месяц на отпуск неимущим йода, салицила и слабительного. Тут его мысль начала путаться, а вместо неё заговорило то неразумное, щекочущее, но приятное чувство, которое он привык испытывать на тайных собраниях ложи, но в природе которого никогда не мог разобраться. В этом, собственно, и была приятность и беспокойно-притягивающая сила. Подсчитав мысленно свои возможности, брат Дюверже, по деловой привычке, не сводя глаз со случайно расстёгнутой пуговицы на жилете русского брата и потеряв нить его путаной речи, решительно и суетливо забормотал, что готов дать столько, сколько дадут компаньоны, чтобы уж все поровну. Сто так сто! И, в некотором ужасе, будучи человеком весьма среднего достатка, потянулся за бумажником, хотя пока денег не требовалось. При этом он так и не понял, как это получилось, а кстати — почему до тех пор никому не приходила в голову столь блестящая финансовая операция? По уходе достойного брата Себастьян Дюверже некоторое время растерянно улыбался, потом покачал недоверчиво головой и принялся за подведение итогов делового дня..
Раз в неделю заговорщики встречались в аптеке Руселя, который представлял аккуратно выписанный на бумажку секретный счёт. Егор Егорович отмахивался и просил просто сказать ему, сколько полагается на его долю. Дюверже, наоборот, внимательнейшим об-, разом проглядывал отчёт, деловито хмуря брови на таких обозначениях, как Cacodylate de soude a 0,05, Urotropine et Charbon pulverise, строго подсчитывая цифры расхода и медленно, на бумажке, деля его на три. Результат он записывал в свою книжечку и отмечал дату недельного расчёта. С такой же аккуратностью он пересчитывал и полученную от Руселя сдачу со стофранкового билета и клал её в особый карман. Все это выполнив, делался добродушным и даже шутил, рассказывая анекдот, которого, за ветхостью, уже никто, кроме него, во всем Париже не рассказывал и который в его изложении терял и то, что имел в молодости.
Всякий раз между тайными дельцами возникал спор: аптекарь настойчиво указывал, что делить расход на три части несправедливо, так как сам он, получая за медикаменты две трети их продажной цены, не только ничего не теряет, а ещё имеет некоторую наживу, и что поэтому достаточно, если компаньоны будут совместно уплачивать только половину. Пропуская запятые, он хмуро выкрикивал:
— И притом. Хотя с выбором только очень бедным… об этом болтают… увеличилась клиентура платных… валят толпами. Не ожидал. Реклама. Что? Наживаюсь… вид благотворительности… даже если пустяки… несправедливо… пересмотреть соглашение… достаточно пополам… вы оба… половина моя. Иначе. Освидетельствовать при-куран. Вот.
Егор Егорович горячо возражал, что нужно учитывать труд брата Руселя и его реальный убыток. Дюверже вслушивался беспокойно, туго соображая, и пытался высчитать на бумажке, но не знал, что именно. Побеждало всегда красноречие русского брата, и все заканчивалось тремя шипучками (сода, кислота, aqua distillata[97]), так как от абсента Егор Егорович отказывался — в тот раз немножко болела голова.
Они расставались неохотно, по нескольку раз пожимая друг другу руки. Выходя из аптеки, оба каменщика смущённо косились на покупателей: нет ли среди них неопознанной жертвы их заговора. По их уходе Русель принимался за прерванную развеску порошков и порошочков, откладывая в особый шкапчик пакетики с недавно заказанной печатной наклейкой, на которой слово «gratis» было включено в равнобедренный треугольник.
В мире прибавилось трое счастливых людей, несколько смущённых своим счастьем: суровый аптекарь, удивлённый обойщик и восторженный шеф отделения экспедиционной конторы. Это очень много, когда в одном и том же городе есть три счастливых человека, три ребёнка одной ложи-матери, три истинных сына вдовы из колена Неффалимова! И если может быть сомнение в безграничности их любви к человечеству, то их взаимное любовное тяготение было вне спора, «Побольше бы таких людей», — думал о новых друзьях Егор Егорович. «Весьма», — бормотал про себя аптекарь. Торговец обоями удивлённо мыслил; «Настоящие деловые люди!»
Испытания
Ход повести заметно ускоряется — всякая лошадка бежит домой быстрее, навёрстывает время вечерний автобус по опустевшим улицам. Увлёкшись так хорошо знакомым образом, мы представляем себе радость шофёра, который вот сейчас сдаст в депо машину и отправится домой; дома он, вероятно, закусит и ляжет спать, потому что рабочий человек встает рано. Но неужели он пойдет домой пешком, он, перевозивший за день столько народу? Множество попутных вопросов: что делает шофёр, так сказать, на суше, когда он свободен? Вспоминает ли он и на досуге лица пассажиров, рассказывает ли жене какие-нибудь любопытные сценки и случаи из своей служебной практики? «Знаешь, что случилось? Еду я нынче через площадь Согласия, народу, конечно, видимо-невидимо, даю гудки…» — и дальше подробно описывает вплоть до момента, когда вместо автобуса запылала на площади свеча.
При этом, в качестве любопытного, присутствовал и Егор Егорович Тетёхин, который, увидав пылавший автобус, воскликнул: «Что же это делается?!» По несчастной случайности, Егор Егорович оказался в передних рядах напиравшей толпы, хотя не был ни комбатантом, ни поросёнком из «Аксьон Франсэз». По ту сторону выстроились ряды полицейских, но, кажется, это не те самые, которые стоят с палочками на перекрёстках, а особо выкормленные и натасканные. «Как бы не вышло потасовки!» — думал Егор Егорович, пытаясь любезно уступить своё место более активным элементам и косясь на подожжённый вагон. И однако, напором нескольких тысяч его подносило к мосту. Излишне пояснять, что вольный каменщик не принимал никакого участия в пении, гугуканье и грозных криках. Его личные симпатии были всецело на стороне общего примирения и проявления истинно братских чувств. И даже, увидав близ себя гогочущего субъекта с довольно неприятной физиономией и узнав в нем издателя «Забав Марианны», Егор Егорович мог бы и ему протянуть руку, хотя отнюдь не одобрял его поведения и его воинственных и непочтительных возгласов по адресу республиканского правительства. Собственно, только по характеру этих восклицаний Егор Егорович и понял с ясностью, что попал в толпу напрасно.
Когда раздались первые выстрелы, Егор Егорович быстро заулыбался, тем самым показывая, что, во-первых, он тут ни при чем, а во-вторых, он не верит, чтобы в Париже могли по-настоящему стрелять в толпу, хотя бы и очень грозно наступавшую. Можно бы, например, дотянуть до обеденного времени, и тогда все равно граждане разойдутся по домам и ресторанчикам, опасаясь гнева жён или в расчёте застать обед при-фикс, а иначе придётся заказывать по карточке, что невыгодно. В частности, Егору Егоровичу, как русскому, достаточно своей революции. Хуже всего было то, что бежать было невозможно, попросту — некуда. Старательно пятясь по мере сил, он вдруг увидал, что какой-то вполне приличный по виду господин сначала упал на колени, а потом разлёгся на очищенном месте, как у себя дома. Тогда улыбка сошла с лица вольного каменщика, и, уже не стесняясь и не оправдываясь, он с усилием втёрся в отступавшую толпу. Стиснутый сторонними плечами и спинами, по привычке беспрестанно повторяя: «pardon»[98] — он не столько пустился на утек самостоятельно, сколько был увлечён течением. Что у него оказался разорванным карман пальто, он заметил только на набережной у следующего моста, когда близорукими глазами искал шляпу, потерянную гораздо ранее и подобранную уже не им.
