Соседские кошки при встречах взаимно осведомляются, почему в доме не пахнет больше валериановыми каплями? Потому, неразумные кошки, что женщина, потребляющая валериан от безделья, пустоты и рисовки, теперь сидит у изголовья больного мужа, с которым прожила долгие годы и которому осталась верна, несмотря на соблазны мира и покушения дерзких обольстителей.
Индефризабли Анны Пахомовны стойки и несокрушимы, но лицо её не запятнано ни пудрой, ни кирпичным узором, ни противоестественной кровавостью уст; и нет лакированных поганок на пальцах честной женщины. Третий день Анна Пахомовна спит, не раздеваясь, если можно назвать сном чуткую дремоту в кресле. У Егора Егоровича жестокий грипп.
Чередуясь, стучат молотки венерабля и двух надзирателей. Вольный каменщик проходит под стальным сводом мечей от западной двери к озарённому ярким светом Востоку. Страховой агент в неистово сверкающей золотым шитьём ленте сурово спрашивает его, готов ли он к смерти. Егор Егорович смущённо признается, что, хотя он, как хорошо известно венераблю, и застрахован, но не прочь бы пожить ещё, тем более что, заболев внезапно, он не оставил заместителя в экспедиционном бюро и даже не успел протелефонировать в главную контору Кашет.
В сторонке раздается смех, и Лоллий Романович, с пергаментным лицом и в гимназической курточке, режет коньками лёд реки Казанки, выписывая замысловатые вензеля. «Дорогой Тетёхин, — говорит он, — стоит ли думать о пустяках, когда так весело!» Егор Егорович удивляется, почему зимой жарко, и сбрасывает шубу за шубой, пока не остается в одной рубашке. Ему совестно перед братьями говорить речь в таком наряде, тем более что это — его первая большая речь в ложе. И, однако, он утверждает, что политические вопросы препятствуют обработке грубого камня и что братья бродят по краю пропасти. «Я жажду истины!» — почти со слезами говорит Егор Егорович, и его зубы стучат о стакан холодного чая с лимоном. Свет тухнет, и больной, открыв глаза, видит, как Анна Пахомовна подталкивает доктора к окну и выбрасывает его на улицу. Вылетая, доктор осведомляется, хорошо ли больной укрыт, и затем с улицы начинает посылать ему свежие струйки воздуха. «Приятно, — думает Егор Егорович, — однако полежу ещё, хотя пора на службу; дел накопилось, должно быть, немало». — Странно, что и Анна Пахомовна не торопит его одеваться и пить кофей. Хлопнув окном, она на цыпочках кружит по комнате, наклоняясь, приседая, вползая на стены и на потолок, двоясь в зеркальном шкапу. Беспрерывность её движений кружит голову Егора Егоровича и наполняет его глаза слезами. Чтобы смахнуть их, он пытается тряхнуть головой, но мешает тяжёлая меховая шапка. Он стонет, и Анна Пахомовна участливо склоняется и спрашивает: — Хочешь ещё выпить, Гриша? Собственно говоря, Гриша — уменьшительное от Григория, а не от Егора. Но Анна Пахомовна всегда называет его так, и Егор Егорович привык и не уверен, что именно сейчас стоит заняться выяснением этого пункта; есть вопросы гораздо более важные, и обидно, что заседание так внезапно прервалось. На чем именно? Этого Егор Егорович вспомнить никак не может. Единственное, что он сознает прекрасно, это что его голова не обычной, а кубической формы, и этим объясняется боль и тяжесть. Ряд таких же голов громоздится по обе стороны прохода Среди них головы братьев Руселя и Дюверже выделяются необыкновенной величиной и оригинальностью формы: вверху они завершаются правильными пирамидами. «Вероятно, и моя такая же, — догадывается Егор Егорович, с трудом взбираясь по лестнице и чувствуя, как холодеют, ноги. — Надо будет как-нибудь приспособиться!» Но сколько он ни подымается, никак не может перерасти брата Руселя, стоящего в ритуальной позе, — с рукой у горла. Отличный, стойкий человек, истинный каменщик, хотя и чудак! Егора Егоровича объемлет радость: с такими людьми Братство не пропадет! «Только не все это понимают. А вот я, хоть и болен, очень болен, а знаю, что все это не пустяк, а великое дело». Анна Пахомовна приносит и кладет на него стог сена, комод, множество галстуков, и ноги начинают согреваться. Благодарно улыбаясь, Егор Егорович продолжает начатый так удачно разговор: «Утверждаю, что для среднего, скажем, даже маленького человека, вот как я, как мы с вами, брат Русель, Братство наше — истинное спасение духа, большое, большое счастье!» Колючая голова кивает и бормочет: «На страже! И так понемногу. Надеюсь, примкнут». Не лежи Егор Егорович больной в постеле, он бросился бы обнимать очаровательного чудака-аптекаря. Вот что значит — соборное строительство! «В бороду профанам, брат Русель? Э?» Брат Русель уверенно кладет в ступочку орех, разбивает его пестиком: крак! — и высыпает содержимое ступочки в рот Егору Егоровичу, который никак не может прожевать, откашливается, перебирает сухими губами и горько жалуется. Опять «Гриша» и опять лимонад. В полном сознании Егор Егорович испуганно говорит:
— А не опоздаю ли я на службу?
— Уж какая служба, лежи!
— Кажется, был доктор?
— Доктор сказал, что это небольшой грипп. Полежи — и пройдет.
— Вот какая история! И все ушли?
— Доктор ушёл, а кто же ещё? Вот поставь температуру.
Холодная палочка втыкается под мышку, и Егор Егорович опять закрывает глаза. И хотя заседание могло бы возобновиться, но мешает путаница, тем более что лёжа это и неудобно. Поэтому на время Егор Егорович камнем погружается на дно чёрного озера.
* * *
Недели три, пожалуй, провалялся в постеле Егор Егорович, и первая неделя его болезни не была пустяком. Во всяком случае, в высоких сферах, заведующих человеческими судьбами, был поставлен вопрос, продлить ли дни вольного каменщика, или призвать его к Вечному Востоку? Но перед ареопагом высоких судей выступил неведомый адвокат, возвысивший голос в защиту маленького человека, на склоне лет нашедшего и веру и утешенье:
— Он кажется вам малым и ничтожным, не заслуживающим вашего внимания? А я вам говорю, что этот нескладный и добрый чудак духовно выше ваших прославленных героев, ваших любимых модных философов, политических вождей, изобретателей, сладкогласых поэтов, чемпионов боса, актёров киносцены и нобелевских лауреатов науки и литературы. Кто сказал вам, что истина опирается на плечи гигантов и макушки гениальных голов? Неправда! Её куют срединные люди, пасынки разума, дети чистого сердца, способные постигнуть то, чего не могут найти холодные мудрецы, запутавшиеся в таблицах умножения.
И тут, увидав, что судьи изумлены и разглаживают всей пятерней седые бороды, адвокат Егора Егоровича счёл момент удобным для решительного пафоса. Закинув левую полу тоги на правое плечо и протянув к зеркалу руку, в кулаке которой что-то зажато, он произнёс буквально следующее:
— О судьи, убелённые сединами вечности! Вам ли, наблюдавшим вихри туманностей и мелькание тысячелетий, вам ли прельщаться мишурой и временными блёстками земного Разума! Вам ли теряться в выборе между Гималаями искусных мудрствований и песчинкой доброго чувства! Зачем увеличивать толкотню на Вечном Востоке, все мягкие кресла которого заняты так, что скоро понадобятся приставные стулья? Пусть он останется там, где он нужен и где, сам того не зная, он лечит всякого, с кем соприкасается, найденным им философским камнем. Не вы ли, о судьи, указали человеку путь к совершенству, бросив на землю ключ к тайне Природы, постигаемой только в братском строительстве? И вот пред вашим судом мизернейший из посвящённых, истинный вольный каменщик Егор Егорович Тетёхин (адвокат отлично, без малейшего акцента, произносит русскую фамилию). Если вы жестоки — лишите его жизни. Если вы мудры — продлите её для новых испытаний, из которых он да выйдет победителем!
И, свободным жестом бывшего присяжного поверенного, бросив на стол вещественных доказательств треугольный пакетик с пирамидоном в порошке, — защитник опустился на адвокатское сиденье и стал деловито выбирать пот со лба, убежавшего далеко на затылок.
Председатель суда, записав что-то на бумажке, наклонился к судье левому, пошептался с ним, и тот кивнул головой; то же самое направо — и новый утвердительный кивок. Это было как раз в конце первой недели болезни Егора Егоровича утром в день воскресный, когда наш больной, проснувшись, повернул исхудалое лицо к дремавшей в кресле Анне Пахомовне и сказал:
— Нынче мне, кажется, получше. И пожалуй, я даже кофею выпью, а то и с булочкой. Ты бы обтёрла мне лицо и руки мокрым полотенцем!
Путь каменщика
Земля. На земле хижина, обсаженная тополями и незабудками. Из трубы чернильными завитушками подымается дымок. Собачка с загнутым хвостом и тонкими ножками добродушно лает вообще и в частности. На протянутой верёвке подсыхает от пролитых слез прикреплённый деревянными скрепочками бесхозяйный носовой платок. Мирный быт, не оживлённый присутствием человека.
