Тут так много пещер. Я прихожу в отчаяние, когда думаю, сколько жизней мне понадобится, чтобы все их исследовать. Одни пещеры исключены из исследования, так как непригодны для обитания даже самого примитивного человека, а другие — ввиду того, что в них отсутствует почвенный покров и все видно даже при самом беглом осмотре. Если когда-либо в них и жил человек, то следы его пребывания давно исчезли.
Район моего исследования решено ограничить двумя пещерами. Обе расположены высоко над долиной, и до них очень трудно добраться. Они привлекли меня тем, что очень хорошо сохранились. Одна из них состоит из двух помещений, вторая — из одного. Они кажутся вполне подходящими для проживания, если кто-то вынужден жить в условиях, в которых обитал доисторический человек. Входы в обе пещеры очень высокие, так что дым от костра не должен был причинять серьезных неудобств, к тому же в «одиночной» пещере очень высокий, куполообразный потолок. Глубина обеих примерно сто футов, а может, и больше. А то, что они расположены в более узком конце ущелья, давало великолепную возможность высматривать добычу с безопасного расстояния. В одной пещере мною обнаружены небольшие кусочки камня, которые, вполне возможно, были обработаны человеком, в отличие от тех, что были найдены в «двойной» пещере, а в другой — череп, по всей вероятности, медвежий. Завтра я, подкинув монетку, раз уж не могу принять научно обоснованного решения, выберу одну из пещер и примусь за дело.
16–17 сентября
Вы, наверное, решите, что ночь, проведенная с первой любовью всей жизни, вылечит от бессонницы кого угодно. Быть может, но только не меня. По крайней мере, на этот раз было на что посмотреть, и это было поинтересней карт Будапешта. Кароль спал крепко. Дневные заботы временно отступили, следы, что оставили года, смягчились — теперь он выглядел почти так же, как в колледже, очаровательный, забавный, притягательный мужчина, которого я любила. Рядом с ним мне было сложно представить, что он способен на все те гадости, в которых его обвиняли дивы: шантажировать Моргану, мошенничать с расходными счетами, подделать дневники и двадцатипятитысячелетний артефакт и, если верить довольно эмоциональным заявлениям Сибиллы, сказать Анне нечто настолько ужасное, что она бросилась с моста. Почему-то, пока я лежала там, в полумраке, ни одно из этих обвинений даже отдаленно не казалось мне возможным.
Но потом настал рассвет, а с ним и суровая реальность. Конечно, все дивы не могли ошибаться. Конечно, их можно было уличить в какой-нибудь коллективной истерии, заставившей их напридумывать все это. А что я на самом деле знала о Кароле? А что я знала о любой из них? Между нами стояло время и сама жизнь, теперь все они были в какой-то степени чужими мне. Я мысленно вернулась к вчерашнему вечернему разговору в ресторане, вспомнила все, что он говорил мне ночью. Но я не была честна, по крайней мере, когда отвечала на его вопросы за ужином. Как я могла быть уверена, что он был честен со мной?
Дело было в том, что с тех самых пор, как я начала читать дневники, у меня было ощущение, что что-то не так, в них какая-то ошибка. И Диана тоже чувствовала это. Во время нашего довольно продолжительного разговора с Фредериком Мэдисоном я сказала ему, что считаю научное исследование второй линией защиты, и оно вступает в игру, когда кто-то сомневается в подлинности конкретного объекта или предмета. И чем больше я читала дневники, тем более крепло это чувство. Что-то с ними было не так. Пока, тем не менее, я не могла указать на что-то конкретное. Я дала дивам задание сверить достопримечательности, упоминавшиеся в дневниках, — все совпало. Даже про погоду все было верно написано. Не только бумага оригинала, но даже чернила с честью прошли проверку! Но вот я лежу в темноте рядом с человеком, который их опубликовал и благодаря дневникам нашел венеру, что конечно же также было проверено, а у меня все равно были сомнения.
Не это ли кольнуло меня, когда впервые увидела венеру в свете софитов в Коттингеме, словно сигнал, который говорил мне: что-то здесь не так? Нет. Это можно было объяснить тем, что я вообще ничего не знала об артефактах возрастом в двадцать пять тысяч лет. Или же просто потому, что венера была настоящей.
Вопрос, который мне действительно следует себе задать, заключается в следующем: что связывает все это и смерть Анны Бельмонт? Ничего, кроме того, что она присутствовала на торжественной презентации в Коттингеме, ушла, а потом вернулась в бар, накричала на группу людей возле стойки, прежде чем броситься с моста. Да, еще и мой сон (или скорее кошмар?) про Анну, парившую над моим забором с венерой в руке. Говорят, что она была сумасшедшей. А может, сумасшедшей в сложившейся ситуации была некая владелица антикварного магазина?
Помимо того Анна попала-таки под обаяние, если это можно так назвать, Кароля, когда тот взошел на сцену и начал рассказывать про дневники. Я была уверена, что так и произошло. Видела ли она венеру? Я так не думала. Я знаю, что она не покидала здание, поскольку находилась в дамской комнате все еще в расстроенных чувствах, но я не видела, чтобы она проходила вместе со всеми мимо венеры. После этого она пришла в бар и указала на группу людей, двое из которых, Кароль и Фрэнк, были тесно связаны с дневниками. Наверняка совпадение. Но разве имелись доказательства, что это не могли быть Кортни Коттингем или Вудвард Уотсон? Я бы спросила Моргану о Вудварде, но уверена, что ответ был бы «нет». Когда перед презентацией мы впервые встретились в баре, Моргана еще не была в курсе трагических событий в жизни Анны. Это было ясно по ее реакции, которая походила на мою. И я помню, как Вудвард спросил Анну, знакомы ли они. Кортни тоже не казалась виновной, с моей точки зрения, она была просто сильно озадаченной всем происходящим.
Не очень-то мне хотелось думать обо всем этом, учитывая мое нынешнее местонахождение, но, казалось, поток этих мыслей невозможно остановить. Около шести утра, поняв, что не хочу завтракать с Каролем, я быстро приняла душ, собрала одежду, которая, казалось, сама себя разбросала по номеру, и, бросив короткий взгляд на Кароля, ушла. Было похоже, что он не спал, но Кароль не сказал ни слова.
* * *
Едва светало, но когда я проходила через фойе, то услышала, как кто-то обратился ко мне по имени.
— Доброе утро, Лара, — произнес голос. — Сменила отель?
— Здравствуй, Фрэнк, — ответила я. — Неплохой отель для издателя без гроша в кармане.
Его голос звучал немного сварливо, и на минуту мне показалось, что он ревнует. Хотя, с чего бы ему волноваться по поводу своих знакомых с традиционной ориентацией? Я терялась в догадках.
— Я путешествую за счет Кароля, — ответил он. — Официальные дела музея.
— Да, я слышала.
— Я тут собирался раздобыть кофе и отправиться с ним на Рыбацкий бастион. Не хочешь присоединиться? — предложил он.
— Я не знаю, что это такое, — пожала я плечами.
— Тогда ты просто обязана пойти. Займем себе место, пока не понаехали туристы. Сейчас немного прохладно, но оно того стоит.
И оно стоило. Хилтон расположен в Буде, на вершине холма, недалеко от Будайского замка. Бастион, представляющий собой крепость с семью изящными башнями и декоративными лестницами в неороманском стиле, стоит прямо на краю Будайского холма. Фрэнк принес пару стульев из тамошнего кафе, еще закрытого, и мы устроились высоко над Дунаем. Нашему взгляду предстала изумительная картина: рассветное небо было подернуто розовой дымкой, туман клубился над и под мостами. Прямо под нами находился Ланцхид, или Цепной мост, чуть подальше справа — мост Елизаветы. По левую руку остров Маргит, или Маргарет, прямо посередине Дуная, напоминал сказочный корабль, плывущий по туманной реке. На другом берегу просыпался Пешт, желтый трамвайчик плыл вдоль Дунайского Корсо, машины ползли по улицам с включенными фарами. Вид был восхитительный! Вчера мне пришла в голову мысль, что мне грозила опасность влюбиться в этот город, отдать ему свое сердце. В это утро, думаю, я попалась в его сети.
Похоже, у Фрэнка на уме тоже были сердца, влюбленные и не очень.
— Ты собираешься разбить ему сердце? — наконец, подал он голос.
— Не думаю, что в этом ему грозит большая опасность, чем мне, — ответила я.
— Кароль очень дорог мне, — разоткровенничался Фрэнк. — Для меня он как маленькая, заблудшая душа. Он так наивен в своей привычке судить о людях по первому впечатлению. Он видит в них то, что им хочется. Люди, подобные ему почти наверняка в итоге разочаровываются, или их предают.
— Разве это правильно? — спросила я.
— Сейчас у него все налаживается, — продолжал он. — Он достаточно пережил, развод, довольно неожиданное увольнение из Брэмли. Не думаю, что он надеется, будто эта светлая полоса будет длинной. Хоть он и вырос в Северной Америке, но неистребимый венгерский пессимизм проклятьем висит над ним. Это национальная черта. Полагаю, это в крови. Я и сам немного этим грешу.
