Может быть, на этом все бы и закончилось, но в один из ветреных и туманных дней, когда, промокшие и уставшие, мы очищали палубу от выловленной рыбы и мечтали о той счастливой минуте, когда можно будет отправиться в теплые каюты, над нашими головами вдруг раздался глухой удар, послышался гортанный крик, и на палубу, суматошно размахивая крыльями, упала птица. Это был альбатрос. Неосторожно пролетая над траулером, он врезался в радиоантенну и, сломав крыло, рухнул прямо на нас.
В тот день мы с Колей не скоро оказались в каюте: с помощью боцмана делали альбатросу операцию. Альбатрос не вырывался, не хлестал нас здоровым крылом, он только странно урчал и порой вскрикивал от неосторожных движений наших грубых рук. В конце концов мы укрепили легкие дощечки-шины и, отгородив птице закуток в углу палубы, оставили ее там. Во время всей операции Пурш толкался рядом и с большим интересом присматривался к птице, обнюхивая ее. В каюту он не пошел, а устроился на ночь возле альбатроса.
— Чудеса, да и только, — сказал Коля утром, поднявшись раньше меня и сбегав на палубу. — Пурш спит рядом с Тимошкой.
— С каким это Тимошкой? — спросил я, немного досадуя, что Коля не дал мне доспать пятнадцать минут до вахты. — О чем ты?
— Это Петрович прозвал альбатроса Тимошкой. Спят, говорит, рядышком. Ну будто всю жизнь дружили.
Быстро одевшись, я вышел на палубу.
Коля не соврал. Откинув больное крыло, альбатрос спал, привалившись левым боком к фальшборту, а рядом с ним пристроился Пурш. Заслышав мои шаги, он поднял голову и зевнул. И альбатрос встрепенулся, открыл черные, добрые глаза. Я замер. Мне стало страшно за Пурша: если птица стукнет его своим крючковатым клювом, то конец коту! Нет, Тимошка, будучи или по характеру добрым, или находясь еще в шоковом состоянии от всего происшедшего, спокойно оглядел кота, а потом снова закрыл глаза.
Теперь мне понятно, почему испокон веков моряки, оказавшиеся в Антарктике, ловили и приручали альбатросов и почему еще со времен парусного флота убивать их было запрещено под страхом жесточайших наказаний. Эти птицы легко привыкали к людям; веселые и покладистые, они доставляли морякам множество приятных минут.
С появлением Тимошки будто что-то радостное произошло на траулере: мрачные, предельно уставшие от бесконечно долгого пребывания в море моряки нашего проржавевшего, помятого волнами теплоходика вдруг ожили, заулыбались. Снова стал слышен смех, шутки; работа пошла веселее, а по окончании ее никто уже не спешил, как прежде, в каюту. Мы оставались на палубе, курили и хохотали, глядя, как Тимошка играет с Пуршем. Тут следует сказать, что наш морской кот несколько отошел на задний план, но он не обижался, не ревновал, а был так же, как и мы, рад неожиданному появлению на судне альбатроса.
Спали они вместе на палубе. Причем, когда ночи бывали особенно холодными, Пурш забирался Тимошке под крыло и высовывал из-под него лишь голову.
С большим нетерпением, что-то бормоча от возбуждения, Тимошка дожидался первого утреннего трала, видимо считая, что мы ловим рыбу, чтобы накормить лишь его. А ел он много: килограмма три рыбы умять за один присест ему ничего не стоило. Коля выбирал рыбин получше и одну за другой отправлял в широко раскрывающийся клюв птицы. Насытившись, Тимошка отходил в сторонку и на некоторое время впадал как бы в задумчивость: покачиваясь, он погружался в глубокие размышления и слегка дремал, то закрывая, то приоткрывая глаза. В этот момент с ним можно было делать все, что хочешь: таскать за клюв, садиться верхом, раскрывать ему крылья. Тимошка только вздыхал и порой досадливо мотал головой: мол, отстаньте же вы от меня; я слегка переел, дайте передохнуть.
Погода несколько улучшилась. Мы, покидая южные широты, уже начали подниматься к экватору, и солнце все чаще и чаще стало появляться над океаном, пробивая облачность ярко-золотыми, теплыми лучами. А к вечеру оно почти всегда хоть на десять, хоть на пять минут, но показывалось над горизонтом, и небо и океан окрашивались в тревожный, будто струящийся в воздухе ярко-алый цвет.
Это были торжественные и грустные минуты. Мы особенно остро ощущали, как же далеко занесло нас, моряков, от Родины, сколько же еще соленой воды простирается между бортом траулера и пирсом родного порта, сколько впереди штормов, ураганов, плотных туманов до того момента, как руки любимых нами людей, протянутые навстречу, встретятся с нашими огрубевшими руками!..
Что-то странное происходило и с альбатросом. Широко раскрыв крылья, будто пытаясь поймать ими ускользающее за океан солнце, он глядел на него и кричал громким голосом, в котором слышались и мольба, и страх, и надежда. Так он стоял и глядел, как быстро тускнеющий диск опускался за океан. Вот видна только половинка, вот треть; вот на кромке горизонта ярко вспыхивает лишь маленький краешек солнца, похожий на шевелящийся уголек и… Вот и все.
Опустив крылья, Тимошка тотчас отправлялся в свой угол. За ним, уже на ходу запевая песню, брел кот. В углу палубы слышалась возня: птица устраивалась на брезентовую подстилку, а Пурш, торопя альбатроса, покусывал его за жесткие перья. Потом он забирался под крыло и уже во весь голос заводил очередную песню. Склонив голову, Тимошка слушал кота. Наверно, петь песни такой большой, доброй и серьезной птице было куда как приятнее, чем маленькому, смешному хамелеону, и Пурш старался вовсю. Все там было в этих песнях, вся его жизнь: и жесткие ладони сизоносого мужчины, и летучие рыбы, и бабочка с изумрудно-синими крыльями, и противные обезьяны, и приключения в бразильском порту.
Расстались мы с Тимошкой на десятом градусе южной широты. Это была граница, дальше которой альбатросы не залетают. И Тимошка чувствовал, как далеко завезли мы его от родных мест. Он нервничал, все чаще и чаще размахивал крыльями и даже несколько раз пытался взлететь, но не мог этого сделать: альбатросы поднимаются в воздух лишь с воды или с обрывистых скал, как бы бросаясь вниз, в воздушную бездну, и лишь потом раскрывают свои громадные крылья.
Ну что ж, друг, пора тебе возвращаться в свои широты!
Мы уже окончили все наши работы. Тралы были убраны в трюм, палуба вымыта и вычищена, и капитан проложил курс к берегам Родины. А где же твой дом, Тимошка? На каких пустынных скалах появился ты на свет? Где, у берегов каких далеких антарктических островов ждет тебя подруга? Кто-то из команды несмело предложил увезти Тимошку с собой и отдать его в зоопарк, но остальные возмутились: такую птицу — и в зоопарк?
Перед обедом мы собрались на палубе, старший механик надел на лапу альбатросу медное колечко с его именем, и боцман, взяв птицу в жилистые руки, перегнувшись через фальшборт, отпустил в океан. Отплыв немного, Тимошка несколько раз окунулся в воду, потом взмахнул крыльями, приподнялся и, смешно шлепая по ней лапами, побежал. Он бежал очень долго, и Коля с тревогой поглядел на меня: а может, он и не сможет взлететь? Может, летать разучился?..
