Он улыбнулся.
«Красивый мальчик», — подумала она. Все это напоминало ей Сержа. Суету вокруг него, раненного когда-то. Мысли о прошлом охватили ее.
В окно кухни она увидела трех молодых людей во французской военной форме. Один из них, без сомнения, был марокканец. Они сидели на обочине, видно, очень уставшие. На носовом платке солдаты разложили хлеб и ели его всухомятку. Увидев Мати, один из них, араб, перешел улицу и постучал в дверь.
— Можно ли, мадам, попросить у Вас стакан воды? — Глазами он показал на своих товарищей.
— Возьмите бутылку вина, вот три стакана, еще есть сыр и яблоки. Возьмите.
— О, большое спасибо. — Он сверкнул великолепными зубами.
Вскоре солдат вернул стаканы и снова поблагодарил ее.
— Куда же идете?
— Не знаем. — На лице его — горестное недоумение.
В церковь пришел новый русский. Ему было около тридцати. Он приехал на велосипеде из Лилля. Он сказал, что ехал семь дней до Парижа, и по дороге немцы бомбили пятнадцать раз. От Парижа на юг было сравнительно тихо: подписано перемирие и бомбежек больше не было. Он назвался Анатолием и сказал, что пел в церковном хоре одной из церквей под Лиллем. Отец Иван немедленно взял его в свой крохотный хор. Через неделю Анатолий снова вернулся в Париж на велосипеде. Война кончена, ведь подписали перемирие.
— А почему ракеты запускали в небо? — спросил кто-то.
— Да это немцы праздновали перемирие, — объяснил он.
Но что-то тут было не так. Кто-то из прихожан сказал, что этот Анатолий — наверно, советский агент. Тут их полно. Почему он так быстро уехал? Наверно, связной. Через месяц Анатолий вернулся. Бледный, голодный и полумертвый от усталости.
— Немцы в Орлеане. Частный автомобиль дальше Орлеана не пропускают. В Париже всюду «ферботен». В 9 вечера — все, выходить на улицу нельзя. Буквально на всех улицах эта проклятая надпись, но мне удалось пройти. Ввели карточки. Но, — подчеркнул он, — передвижение по оккупированной территории намного проще, чем здесь, в свободной зоне, где всюду требуются пропуска.
Прихожане его слушали.
— Он мне не нравится, — сказал Андрей. — У него хороший голос, это правда, но он сует свой нос всюду. Наверно, связной у советчиков. Совершенно невозможно проверить его историю, действительно ли он пел в церкви.
— Наверно, в Москве пел, там, говорят, Сталин церкви открыл, — заметил Борис Владимирович.
— Мама, отец, у меня дела. Я вернусь завтра поздно вечером. Не беспокойтесь. — Влади стоял в дверях, одетый в рабочий костюм, с рюкзаком на спине.
— Сейчас так рано, только 7 утра. Куда ж ты едешь?
— Расскажу, когда вернусь, мам.
Он вернулся на следующий день в 10 вечера, выглядел утомленным, лицо его было озабочено. Они припозднились с ужином, ждали его.
— Мам, отец, я был в Ренне, в тюрьме, у этой певицы Плевицкой, помнишь, она хотела тебе сдать балетный зал? Помнишь это свиданье, назначенное на 4 часа дня? Она собиралась заманить тебя в ловушку. Она мне все сейчас рассказала. Она не знает, что я в газете работаю, я не сказал.
— Это невозможно, Владичка. Конечно, я все помню. Любимая певица Ники.
— Как же ты смог увидеть ее там?
— Это было нелегко, но я получил разрешение как журналист.
— И это позволили?
— Позволили. Кстати, я узнал, что в Париже немцы недавно арестовали некоего Ивана Крылова, участника похищения генерала Миллера. Крылов — не его имя, это его псевдоним. Надя созналась, что должна была, мам, привезти тебя под предлогом осмотра балетного зала, который она якобы сдавала. Никакого зала в природе не существовало. Кстати, о немцах мне информацию дал Анатолий, ваш церковный певчий. Как мы и думали, он не эмигрант, а агент из России.
— Не России, а Советского Союза, агент НКВД.
— Папа, у тебя все эти НКВД, СССР, это же Россия.
— России нет больше, мальчик, есть СССР. Где ты только всего этого нахватался? Знаю, где, в этих клубах совпатриотов.
— Оставь его, Андрей. Владичка, поешь с нами и иди к себе. Ты выглядишь, как домовой.
Немцы появились в Биаррице почти незаметно. В окно Мати увидела два танка, много военных грузовиков с солдатами и мотоциклы. Все очень спокойно. Выйдя к рынку купить провизию, она увидела группу немецких солдат на площади, большинство из них были очень молоды, почти с детскими лицами. Из граммофона, который установили прямо на земле, женский голос пел «Лили Марлен». И всюду валялись пустые бутылки. В лавке, куда она зашла, солдаты скупили все конфеты, весь шоколад и все шампанское. К обеду пришли два француза из мэрии в сопровождении немецкого генерала. По сути, они требовали освободить виллу, так как офицерам надо было где-то жить, объяснял им генерал. Влади стал говорить с ним по-немецки, после чего тон генерала изменился. После короткого разговора им дали три дня, чтобы уехать. Куда ехать? Самое главное — летчик. Они должны были немедленно сегодня же ночью перевезти его. Только куда, к кому? Он все еще слаб. Борис Владимирович предложил свой винный погреб, но предложение хором отклонили. Единственное надежное место для летчика была церковь. Едва ли немцы будут обыскивать русскую церковь белых эмигрантов. Решено. Гражданским лицам было уже запрещено пользоваться автомобилями, и летчика перевезли на церковной тележке, в которой обычно возили овощи, и поместили на чердаке. Три дня три раза в день Мати носила туда еду.
Почти две недели они снова жили у Бориса Владимировича. Летчик окреп и был уже готов уходить.
Наутро Пьер и Влади на пожарной машине с летчиком, одетым в костюм пожарника, поехали к испанской границе в сорока километрах от Биаррица. В последнюю минуту к ним присоединился доктор Вольфсон. Ему, еврею, было опасно оставаться в городе. Мати и Андрей с облегчением вздохнули, когда Влади и Пьер вернулись. Дело было сделано.
Немцы уже были осведомлены, что в городе живут два русских великих князя, князь Красинский, урожденный Романов, и балерина, бывшая любовница русского царя. Никто из них не имел французского гражданства.
О себе Мати не беспокоилась. Бог как-нибудь поможет ей, но сама мысль, что Андрей и ее сын будут схвачены и переведены в лагерь для интернированных иностранцев, мучила ее.
Оставаться в Биаррице больше не было смысла, и они решили вернуться в Париж. Через Ренн, настаивал Влади. Так и сделали. На рассвете покинули Биарриц на церковной машине. В Ренне он ждали Влади в маленьком семейном отеле. Он вернулся, в руке у него был экземпляр газеты «Время».
— Плевицкая умерла в тюрьме, — объявил он. — Ее отравили накануне вступления немцев в город. На лице у нее были явные пятна от отравления цианистым калием. Я сам видел. В последнее время она была очень настроена против НКВД и собиралась давать показания об этом Богословском, месье Бого, он сотрудник русского посольства. Очевидно, он был в самом центре дела Миллера. Это он использовал Скоблина и Плевицкую. Самое главное, мам, они хотели схватить тебя, чтобы получился грандиозный скандал, и таким образом отвести в тень с первых страниц газет похищение Миллера. Директор тюрьмы сказал, что двое мужчин пришли к Плевицкой накануне и принесли огромный свежий торт. Надя очень любила торты. Очевидно, именно в тортик и добавили яду.
— Вот ужасная судьба! Они ее убрали, чтобы она не дала показаний против их дипломата. Какая это была певица! Ники обожал ее. — Мати вздохнула.
По дороге было много приключений. Один раз их остановил полицейский и спросил розовую карту, водительские права. Влади показал.
— А вы какой национальности? — спросил полицейский.
— Russe d'origine. (Русские по происхождению.)
— А, знаю… Ленин, Пушкин… Счастливого пути!
— Странное сочетание, — рассердился Андрей.
— Ну, он необразован, папа, это простой полицейский.
К концу октября они наконец добрались до Парижа. В 6 вечера улицы были пусты. Моросил мелкий парижский дождик и блестели мокрые мостовые. Город был на осадном положении. Всюду висели флаги со свастикой. Немцы были повсюду. Они вели себя подчеркнуто вежливо. Париж находился под оккупацией, и французы люто их ненавидели.
Денег не было. Они жили, продавая украшения, которые Ники когда-то дарил Мати. Андрей работал директором балетной школы, в которой числилось два ученика. Он занимался бухгалтерией и другими административными делами. Мати обучала двух девочек. Влади говорил, что работает в газете, в какой, никто не знал. Они никогда не видели ни единого экземпляра. Влади дома жил мало. Почти всегда он ночевал где-то на стороне.
Квартал их был буржуазным, магазинов не было, и чтобы купить хлеб и какую-нибудь еду, Мати приходилось пешком преодолевать большое расстояние. Дорога занимала минут тридцать пять. Однажды она так устала, что присела в кафе около булочной. Денег в кармане было очень мало, и она попросила только стакан воды. Пока воду несли, она осмотрелась. Чистенький старичок подбирал окурки, пожилая неопрятная женщина пила красное вино, расплескивая его дрожащими руками. Толстая усатая кассирша дремала за кассой, какой-то человек наклеивал кусок картона на оконное стекло. Рукой на нем было нацарапано: «Здесь евреев не обслуживают».
