Тут она замолчала, чтобы дать дону Хуану высказаться и выразить во всей полноте радость и признательность, какие, по ее мнению, он должен был чувствовать; но, вместо того чтобы казаться счастливым после всего услышанного, дон Хуан сидел печальный и задумчивый.
— Что это, дон Хуан? — удивилась она. — Я вам делаю предложение, которому всякий другой порадовался бы; забывая женскую гордость, я раскрываю перед вами свою очарованную душу, а вы не испытываете никакой радости от этого любовного признания? Вы храните ледяное молчание? В ваших глазах даже видна печаль. Ах, дон Хуан, что за странное действие производит на вас моя благосклонность.
— Но какое же другое действие, сударыня, может она произвести на такое сердце, как мое? — проговорил он печально. — Чем больше вы мне выказываете любви, тем я несчастнее. Вам ведь известно, чем я обязан Мендосе, вы знаете, какая нежная дружба соединяет нас. Могу ли я построить свое счастье на обломках самых сладостных его надежд?
— Вы чересчур щепетильны, — сказала донья Теодора. — Я ничего не обещала Мендосе; я могу вам предложить свою любовь, не заслуживая его упреков, а вы можете ее принять, ничего не отнимая у него. Мне понятно, что мысль о несчастье друга должна вас огорчать; но, дон Хуан, разве печаль может омрачить то счастье, которое вас ожидает?
— Может, сударыня, — отвечал он твердо. — Такой друг, как Мендоса, имеет надо мной больше власти, чем вы думаете. Если бы вы поняли всю нежность, всю силу нашей дружбы, как бы вы меня пожалели! У дона Фадрике нет от меня никаких тайн, мои помыслы стали его помыслами; ни одна мелочь, касающаяся меня, не ускользает от его внимания, или, чтобы выразить все одним словом, — его душа разделена пополам между вами и мною.
Ах, если вы хотели, чтобы я воспользовался вашей благосклонностью, надо было мне выказать ее прежде, чем я заключил такую крепкую дружбу! Счастливый тем, что я снискал ваше благоволение, я бы относился к дону Фадрике только как к сопернику; мое сердце было бы настороже и не ответило бы на дружбу, которою он почтил меня, и я не был бы ему сейчас обязан всем, что он для меня сделал. Но, сударыня, теперь уже поздно. Я принял от него все услуги, которые ему угодно было предложить мне; я дал волю чувству, которое он мне внушал; благодарность и дружба связывают меня; словом, жестокая необходимость принуждает меня отказаться от сладостной участи, которую вы мне сулите.
При этих словах толедца на глаза доньи Теодоры навернулись слезы, и она взяла платок, чтобы их осушить. Это смутило молодого человека; он чувствовал, что его решимость колеблется, что вскоре он не в силах будет отвечать ни за что.
— Прощайте, сударыня, — продолжал он голосом, прерывающимся от волнений, — прощайте, я должен бежать от вас, чтобы спасти свою честь. Я не могу переносить ваших слез; они делают вас слишком опасной. Я удаляюсь от вас навсегда и буду всю жизнь оплакивать потерю блаженства, которое неумолимая дружба требует принести ей в жертву.
И он удалился, с трудом сохраняя твердость.
После его ухода тысячи нежных чувств охватили вдову Сифуэнтеса. Ей было стыдно, что она объяснилась в любви человеку, которого не могла удержать; но, будучи убеждена, что он страстно влюблен в нее и что только интересы друга понудили его отказаться от руки, которую она ему предложила, донья Теодора была достаточно благоразумна, чтобы оценить такое редкостное проявление дружбы, а не принять его за оскорбление. Но так как нельзя не огорчаться, когда не достигаешь желаемого, она решила завтра же уехать к себе в имение, чтобы рассеять горе, или, вернее, углубить его, ибо уединение скорее укрепляет любовь, чем ослабляет ее.
Дон Хуан, не застав Мендосы дома, тоже замкнулся у себя, чтобы без помехи предаться скорби. После того, что он сделал ради друга, он считал себя вправе хоть повздыхать о случившемся; но дон Фадрике скоро вернулся, и течение мыслей влюбленного было нарушено. Видя по лицу друга, что тот расстроен, дон Фадрике так встревожился, что дону Хуану пришлось для его успокоения сказать, что ничего не случилось и что ему нужен только покой. Мендоса тотчас удалился, предоставляя другу отдохнуть, но вышел он с таким печальным видом, что толедец только еще сильнее почувствовал свое несчастье.
— О небо, — молвил он про себя, — зачем случилось так, что нежнейшая в мире дружба стала несчастьем моей жизни?
На другой день дон Фадрике еще не вставал, когда ему доложили, что донья Теодора со всеми домочадцами уехала в свой замок Вильяреаль и что, по всем данным, она не скоро оттуда вернется. Это известие огорчило дона Фадрике, и не столько потому, что тяжело расставаться с любимой женщиной, сколько потому, что она скрыла от него свой отъезд. Не зная, что думать, он все же почувствовал в этом дурное предзнаменование.
Он собирался пойти к своему другу поговорить об отъезде доньи Теодоры, а также узнать, как его здоровье, но еще не успел одеться, как толедец сам вошел в его комнату и сказал:
— Я пришел вас успокоить насчет моего здоровья: сегодня я чувствую себя гораздо лучше.
— Это приятное известие немного утешает меня, а то я получил сейчас дурные вести.
На вопрос дона Хуана, какие это дурные вести, дон Фадрике, выслав из комнаты слуг, ответил:
— Донья Теодора утром уехала к себе в поместье и, как полагают, надолго. Ее отъезд меня очень удивляет. Зачем она скрыла его от меня? Что вы об этом думаете, дон Хуан? Здесь, должно быть, таится что-нибудь для меня неприятное?
Сарате воздержался высказать свое мнение и старался уверить друга, что нет никакой причины волноваться из-за того, что донья Теодора уехала в деревню. Но Мендоса, не удовлетворившись доводами друга, перебил его.
— Все эти разговоры не рассеют подозрения, закравшегося мне в душу, — заметил он. — Вероятно, я, по неосторожности, сделал что-нибудь такое, что не понравилось донье Теодоре, и она в наказание мне уезжает, не удостоив даже сообщить, в чем моя вина. Как бы то ни было, я не могу оставаться в неизвестности. Поедем, дон Хуан, поедем к ней, я велю оседлать лошадей.
— Я вам советую ехать одному, — сказал толедец. — Такое объяснение должно происходить без свидетелей.
— Дон Хуан ни при каких обстоятельствах не может быть лишним, — возразил дон Фадрике. — Донье Теодоре известно, что вы знаете все, происходящее в моем сердце; она вас уважает; вы не только не помешаете, но, напротив, поможете расположить ее в мою пользу.
— Нет, дон Фадрике, — возразил толедец, — мое присутствие не может быть вам полезно; поезжайте без меня, прошу вас.
— Нет, мой милый дон Хуан, — настаивал тот, — мы поедем вместе; я жду от вас этой дружеской услуги.
— Какая жестокость! — воскликнул дон Хуан с горечью. — Зачем вы требуете, чтобы я из дружбы к вам сделал то, на что я не могу согласиться.
Эти слова, смысла которых дон Фадрике не понял, а также резкий тон, которым они были произнесены, немало удивили его. Он внимательно посмотрел на друга.
— Что означают ваши слова, дон Хуан? — спросил он. — Какое ужасное подозрение возникает в моем уме! Ах, довольно вам таиться и мучить меня. Говорите! Почему вы отказываетесь ехать со мной?
— Я хотел скрыть от вас это, — отвечал толедец, — но раз вы сами принуждаете меня высказаться, то мне дольше не следует молчать. Перестанем радоваться, дорогой дон Фадрике, что у нас одни и те же вкусы и привязанности. Они, к сожалению, слишком схожи, и черты, пленившие вас, не пощадили и вашего друга. Донья Теодора…
— Вы — мой соперник? — перебил его Мендоса, бледнея.
— Как только я убедился в своей любви. — продолжал дон Хуан, — я старался ее преодолеть. Я постоянно избегал вдову Сифуэнтеса. Вы это знаете: вы сами меня в этом упрекали. Если я и не в силах был совсем побороть свою страсть, я по крайней мере укрощал ее. Но вчера эта дама велела мне передать, что желает поговорить со мной у себя дома. Я отправился к ней. Она спросила, почему я, как видно, избегаю ее. Я придумывал всякие объяснения; она не поверила им. Наконец, она принудила меня сказать истинную причину. Я полагал, что после этого она одобрит мое намерение избегать ее, но по странной прихоти судьбы… сказать ли вам, Мендоса? Да, я должен вам это сказать: Теодора выказала мне полную благосклонность.
Дон Фадрике был самого кроткого и рассудительного нрава, но от этих слов он пришел в страшную ярость и, перебив друга, вскричал:
— Довольно, дон Хуан! Лучше пронзите мне грудь, но прекратите этот страшный рассказ. Вы не только сознаетесь, что вы мой соперник, но еще говорите мне, что вы любимы. Праведное небо! Что за признание вы осмеливаетесь мне сделать! Вы подвергаете нашу дружбу слишком сильному испытанию. Да что говорить о нашей дружбе, вы ей изменили, лелея вероломные чувства, в которых вы мне сейчас признались. Как я ошибся! Я считал вас великодушным и благородным, а вы — двуличный друг, раз вы способны на любовь, которая меня оскорбляет. Я сражен этим неожиданным ударом, и я чувствую его тем острее, что он нанесен мне рукой…
