— Довольно, дон Хуан! Лучше пронзите мне грудь, но прекратите этот страшный рассказ. Вы не только сознаетесь, что вы мой соперник, но еще говорите мне, что вы любимы. Праведное небо! Что за признание вы осмеливаетесь мне сделать! Вы подвергаете нашу дружбу слишком сильному испытанию. Да что говорить о нашей дружбе, вы ей изменили, лелея вероломные чувства, в которых вы мне сейчас признались. Как я ошибся! Я считал вас великодушным и благородным, а вы — двуличный друг, раз вы способны на любовь, которая меня оскорбляет. Я сражен этим неожиданным ударом, и я чувствую его тем острее, что он нанесен мне рукой…
— Будьте справедливее ко мне, — перебил его в свою очередь толедец, — потерпите минуту. Все, что угодно, только не двуличный друг! Выслушайте меня, и вы раскаетесь, что бросили мне такое оскорбление.
Тут он рассказал, что произошло между ним и вдовой Сифуэнтеса, рассказал о ее любовном признании, о том, как она убеждала его отдаться страсти без угрызений совести, не видя в этом ничего дурного. Дон Хуан повторил все, что он отвечал на ее речи, и, по мере того как дон Фадрике убеждался в твердости, с какой его друг вел себя, гнев его мало-помалу утихал.
— Словом, дружба взяла верх над страстью, и я отказался от любви доньи Теодоры, — закончил дон Хуан. — Она заплакала от досады, но, Боже мой, что за смятение вызвали ее слезы в моей душе! Я еще до сих пор не могу вспомнить без трепета, какой опасности я подвергался. Мне показалось, что я непомерно жесток, и на несколько мгновений, Мендоса, сердце мое вам изменило. Но я не поддался слабости, я поспешил удалиться, чтобы не видеть этих опасных слез. Однако недостаточно того, что я пока избежал опасности; надо страшиться и за будущее. Я должен поскорее уехать; я не хочу более показываться на глаза донье Теодоре. Неужели и после этого, дон Фадрике, вы будете обвинять меня в неблагодарности и вероломстве?
— Нет, — ответил Мендоса, обнимая его, — признаю: вы ни в чем не виноваты! Глаза мои открылись. Простите мой незаслуженный упрек: он брошен в припадке гнева под первым впечатлением. Простите влюбленному, который видит, что у него отнимают всякую надежду. Увы, как смел я думать, что донья Теодора может вас видеть столь часто и не полюбить, не увлечься вашим обаянием, силу которого я испытал на себе? Вы — истинный друг. Я обязан своим несчастьем только злому року и, вместо того чтобы ненавидеть вас, чувствую, что моя дружба к вам еще укрепилась. Как! Вы из-за меня отказываетесь от обладания доньей Теодорой, вы приносите такую жертву нашей дружбе, и я не буду этим тронут? Вы можете победить свою любовь, а я не сделаю ни малейшего усилия, чтобы превозмочь свою? Я должен ответить на ваше великодушие, дон Хуан! Отдайтесь вашему влечению, женитесь на вдове Сифуэнтеса. Пусть мое сердце страдает, если ему угодно. Мендоса умоляет вас об этом.
— Напрасно вы меня умоляете, — возразил Сарате. — Сознаюсь, я страстно люблю ее, но ваш покой для меня дороже счастья.
— А покой Теодоры разве для вас безразличен? — возразил дон Фадрике. — Не будем обольщаться: любовь ее к вам решает мою судьбу. Если бы даже вы удалились, если бы, желая уступить мне ее, вы стали влачить вдали от нее грустное существование, разве мне от этого было бы легче? Раз я ей до сих пор не понравился, значит, не понравлюсь никогда. Это блаженство предназначено небом вам одному. Она вас полюбила с первого же взгляда, ее влечет к вам естественное чувство; словом, она может быть счастлива только с вами. Примите же руку, которую она вам предлагает, исполните ее и ваше желание; оставьте меня с моим горем и не делайте несчастным троих, когда только один из них может принять на себя всю жестокость судьбы.
В этом месте Асмодею пришлось прервать свой рассказ, потому что студент воскликнул:
— То, что вы мне рассказываете, — удивительно. Неужели, в самом деле, бывают такие благородные люди? Я вижу одних только ссорящихся друзей, да и не из-за такой возлюбленной, как донья Теодора, а из-за отъявленных кокеток. Неужели влюбленный может отказаться от женщины, которую он обожает и которая отвечает ему взаимностью, только из нежелания причинить горе товарищу? Я полагал, что это случается только в романах, где рисуют людей такими, как они должны бы быть, а не такими, каковы они в действительности.
— Согласен, что это черта необыкновенная, — ответил бес, — однако она присуща не только романам; она присуща также и прекрасной природе человека. Это верно хотя бы уже потому, что со времени потопа я видел целых два подобных примера, включая сюда и то, о котором я говорю. Но вернемся же к нему.
Друзья продолжали приносить жертвы один другому и, стараясь превзойти друг друга в великодушии, на некоторое время отрешились от своей любви. Они перестали говорить о Теодоре; они не смели даже произнести ее имени. Но в то время как в Валенсии дружба брала верх над любовью, в другом месте любовь, словно в отместку за это, царила безраздельно, подчиняя себе все чувства.
Донья Теодора в своем замке Вильяреаль, на берегу моря, вся ушла в любовь. Она неотступно думала о доне Хуане и не теряла надежды выйти за него замуж, хотя и не должна была бы на это надеяться после того, что он сказал о своей дружбе к дону Фадрике.
Однажды, на заходе солнца, прогуливаясь по берегу моря с одной из своих горничных, она увидела лодку, которая причаливала к берегу. Донье Теодоре показалось, что там сидят семь-восемь человек очень подозрительного вида: рассмотрев их внимательнее, она убедилась, что они в масках. И действительно, в лодке сидели люди, замаскированные и вооруженные кинжалами и шпагами.
При виде их донья Теодора вздрогнула. Заметив, что они собираются выйти на берег, и не ожидая от этого ничего хорошего, она быстро направилась к замку, время от времени оглядываясь, чтобы наблюдать за незнакомцами. Она увидела, что они высадились и пошли вслед за нею. Донья Теодора бросилась бежать со всех ног, но бежала она не столь быстро, как Аталанта, люди же в масках были легки и подвижны; они настигли ее у ворот замка и остановили.
Госпожа и сопровождавшая ее горничная начали громко кричать. На их зов явилось несколько слуг; они подняли тревогу. Скоро сбежалась вся челядь доньи Теодоры, вооруженная вилами и палками. Между тем двое самых сильных из шайки схватили госпожу и ее прислужницу и понесли их к лодке, несмотря на их отчаянное сопротивление. Другие в это время дрались с челядью замка, которая начинала их сильно теснить Борьба длилась долго; наконец, замаскированным удалось успешно исполнить свой замысел, и, отбиваясь, они возвратились к лодке. Это было как раз вовремя, потому что не успели похитители сесть в лодку, как увидели нескольких всадников, которые неслись во весь опор и, по-видимому, летели на помощь донье Теодоре. Тогда люди в масках поспешили отчалить, так что, как ни торопились всадники, они примчались слишком поздно.
То были дон Фадрике и дон Хуан. Первый получил в этот день письмо, где ему сообщали из верного источника, что дон Альваро Понсе находится на острове Майорке; там он снарядил одномачтовое судно и при помощи двадцати головорезов, которым нечего терять, собирается похитить вдову Сифуэнтеса, как только она приедет в свой замок. Получив это известие, толедец и дон Фадрике немедленно выехали из Валенсии в сопровождении своих слуг, чтобы предупредить донью Теодору о замышляемом покушении. Они издали заметили на взморье толпу дерущихся людей и, подозревая, что происходит как раз то, чего они опасались, полетели во весь опор, чтобы помешать затее дона Альваро. Однако, как они ни спешили, они могли только быть свидетелями похищения, которое хотели предупредить.
Тем временем Альваро Понсе, гордясь успешным завершением своего дерзкого замысла, удалялся с добычей от берега. Его лодка шла по направлению к маленькому вооруженному кораблю, поджидавшему ее в открытом море. Трудно передать глубокое горе, которое охватило дона Хуана и дона Фадрике. Они посылали вслед Альваро Понсе тысячу проклятий и наполняли воздух горькими, но бесполезными жалобами. Слуги доньи Теодоры, воодушевленные их примером, не скупились на вопли, и скоро весь берег огласился криками. Ярость, отчаяние, горе царили на злосчастном побережье. Даже похищение Елены не вызвало при спартанском дворе столь ужасного уныния.
ГЛАВА XIV
О ссоре сочинителя трагедий с сочинителем комедийСтудент не утерпел и в этом месте перебил беса.
— Сеньор Асмодей, — сказал он, — меня одолевает любопытство: что означает сцена, отвлекающая меня от вашего интересного рассказа? Я вижу в верхней комнате двух мужчин в одном белье. Они схватили друг друга за горло и за вихры, а несколько других, в халатах, пытаются их разнять. Скажите, пожалуйста, что это такое?
Бес, старавшийся всячески угодить студенту, поспешил удовлетворить его любопытство и начал так:
