class="p1">В расцвете юности, полон нерастраченных сил, но уже обладая дорого доставшимся опытом, остановился я, чтобы окинуть взором жизненный путь, по которому шел по своей воле либо был ведом. Сквозь путаницу кажущихся случайностей проступает невидимая рука, занесенная над иными из нас, чтобы властвовать втайне. Нить, которую мы собираемся прясть на свое усмотрение, оказывается, уже спряли задолго до того, как таковое намерение в нас зародилось.
Полотно, на коем вытканы узоры моей судьбы, возможно, уже разорвано. Но я говорю: возможно. Как знать, пока я мню себя свободным, не сближаются ли уже потерянные концы оборванной нити, чтобы мягко сплестись воедино? Тогда вновь пойду я по начертанному пути, добровольно растворившись сознанием в неком светлом потоке, который теряется в устрашающей дали. Но в этой дали обитают тишина и покой, и поэтому я мирно простираю к вам руки, о нивы высшего познания и опыта! Принуждаемый необходимостью и слишком слабый, чтобы противостоять им, покоряюсь я без печали течению, которое ограничивает и направляет вышняя рука.
Из записок моих становится понятным, как мало могут наши человеческие силы, наши приобретенные и проверенные опытом знания и даже предначертанная нам судьба против тайных замыслов неких Незнакомцев[120], которые, скрываясь за непроницаемой завесой обыденности, незримо бодрствуют над половиною человечества. Их планы и пути не однажды бывали обнаружены, но я в своем повествовании собираюсь обличить сих братьев в самой сердцевине их обиталища. Все поступки, какие бы ни совершил я в жизни, даже самые преднамеренные, казалось, были уже высчитаны со дня моего появления на свет и занесены в их ужасные архивы. Все было направлено на то, чтобы сделать меня причастным к омерзительному преступлению путем соблазна или вовлечения в какую-либо деятельность. События эти, выстраиваясь в длинный ряд, доказывают неизменную истину, что использование не столько индивидуальных, сколько присущих всем людям особенностей обеспечивает неограниченную власть над душами.
История моя развертывается столь запутанно и стремительно, что лишь с середины появляется некоторая определенность. Я написал этот отрывок, чтобы в первую очередь несколько прояснить то, что мне довелось пережить. В моем повествовании все события прошлого не только сходятся вместе, но и повторяются вновь. Впрочем, не заботясь о судьбе этих записок, которые станут известны миру только после моей смерти, я позволю себе отомстить своим врагам лишь тем, что своими страданиями воскрешу их самонадеянность и покажу, что даже в самую завидную пору своей жизни я был менее всего достоин зависти.
* * *
Граф фон С**, замечательный, достойный любви молодой человек, участвовал в осаде Гибралтара как волонтер под начальствованием Крийона[121], и, когда знаменитый Эллиот вынудил последнего к отступлению[122], граф вышел в отставку с намерением совершить путешествие в Португалию и затем через Испанию и Францию возвратиться в свою родную немецкую усадьбу.
К концу лета приехал он домой. Я был безумно рад вновь его обнять, — он стал еще красивей и обаятельней с тех пор, как мы расстались, и я часто подшучивал над ним по поводу галантных приключений, якобы происшедших с ним в чужих краях и ожидавших его тут, на родине. Граф непринужденно отшучивался, но за обменом дружескими остротами замечал я порой в глазах его влажный блеск, похожий на навернувшиеся слезы. Полагая, что молодой человек благородного происхождения, с превосходным образованием и выдающимся характером не может не искать сладостных ков, дабы пленять и быть плененным, я принял это за влияние неких нежных воспоминаний, которые растают с течением времени, и не подозревал, насколько серьезна может быть истинная причина. Граф намеревался провести зиму в своем поместье и предложил мне составить ему общество. Я согласился.
Днем мы охотились, занимались хозяйством, играли в бильярд. Вечером, после легкого ужина, сидели, наслаждаясь покоем, возле уютного камина, и сердца наши изливались в той радостной философии, которая озаряет лишь душу труженика и бесконечно услаждает проводимую в деловых хлопотах жизнь. Кто познал, что такое дружба и что чувствуют родственные души, обмениваясь сходными идеями, кто изведал, как опьяняет фантазия, когда в приподнятом настроении беседуешь с близким другом, тот поверит, что мы вполне довольствовались нашим тесным обществом, старались избегать посторонних и редко допускали в свой круг иного говоруна, кроме болтливого огня в камине. Когда граф бывал действительно в хорошем настроении, мы рассказывали различные истории из своей жизни и путешествий и, то внимая, то повествуя, забывались настолько, что и не думали прекращать, пока не сгорали все дрова в камине и наступивший холод не напоминал нам о том, что мы находимся в Германии и что для нас уже приготовлены теплые постели.
С конца апреля граф стал все чаще заглядывать в календарь, после чего, покачав головой, вновь откладывал его в сторону. Я заметил это в нем наряду с другими таинственными поступками, однако ни о чем не расспрашивал, надеясь, что время разрешит сии загадки либо граф расскажет мне о них по своей воле.
Но с каждым днем мой друг становился за работой все рассеянней. Охота, его излюбленное развлечение, занимала его уже не столь горячо, и по вечерам за ужином мне все больше недоставало его веселой бодрости, сочетавшейся с изысканной простотой. Граф был задумчив, порой почти неподвижен; я с тревогой ощущал его боль, но продолжал молчать. Вдруг заперся он на весь день в своих покоях, вышел только к ужину и был настолько подавлен и потерян, что не ответил на все мои расспросы ни единым словом. Мы довольно рано встали из-за стола. Граф сам поставил два стула к камину, звонком колокольчика вызвал слугу и приказал принести побольше дров. Велев наконец слугам удалиться, он придвинул свой стул поближе к моему, в то время как я в боязливом недоумении наблюдал все эти приготовления, и наклонился ко мне.
То, что он поведал, передам я сейчас его словами и от его имени, хотя мое повествование может выйти удручающе бледным. Долго сомневался я, прежде чем воспроизвести его живой рассказ, в моем вялом отображении кажущийся лишь отголоском подлинного восприятия. Никто не в состоянии воспроизвести речь жестов во всей ее высшей полноте, когда каждое воспоминание вызывает определенное движение в лице и божественно прекрасные глаза вновь проливают забытые слезы.
— Милый Г**, — сказал он мне, — я вижу, вас изумляет и пугает мое поведение. Дорогой друг, прошу, возьмите себя в руки. Я собираюсь поведать вам об ужаснейших событиях, которые когда-либо довелось мне пережить. Рассказ этот, возможно, прольет вам свет на некоторые мои теперешние поступки. Готовы ли вы меня
