из картин заставила меня содрогнуться: Франциску, находящуюся рядом со мной, опускали в могилу! «Франциска! Это ты!» — воскликнул я во сне и протянул к ней руки.
Я почувствовал чье-то ледяное прикосновение. Потрясенный, я отпрянул. Я оставил горящую свечу, но теперь в комнате был разлит ослепительный свет. Тихое кипение в воздухе выдавало присутствие высшего существа. То был Амануэль[123].
— Чего тебе надобно? — вопросил я его. — Даже здесь преследуешь ты меня!
— Два года минуло, — ответил он с благосклонной важностью, — с тех пор, как ты меня не видел. Но я не покидал тебя ни на час. Берегись, Карлос, как бы мне не пришлось явиться тебе еще раз! Я услышу тебя, где бы ты ни был. Предупреждаю тебя, Карлос!
Тут он исчез. Сияние погасло — ни тихого веяния, ни клубящегося воздуха. В комнате воцарилось прежнее спокойствие. Едва смея дышать, я откинулся на подушки.
Графа не было два дня, никто его не видел. На третий день он воротился совершенно смущенный. Я как раз вышел погулять в сад, чтобы, вдыхая аромат молодых цветов, освежить угасший жизненный дух. Едва я повернул из боковой аллеи на главную, граф уже стоял передо мной. Не промолвив ни слова, он бросился мне на шею, вновь отпрянул и подвел меня к ближайшей дерновой скамье. Тут упал он к моим ногам, достал из-за пазухи запечатанный пакет и вложил его мне в руку. Обняв меня тысячекратно и увлажнив мое лицо слезами, он оторвался от меня и стремительно зашагал вверх по аллее.
Трепеща, прочел я надпись на таинственном пакете, — он предназначался мне, был скреплен двумя печатями и несколько раз обвязан бечевкой. Узлы были настолько крепки, что я не смог их развязать. Тогда я вспомнил о своих карманных ножницах: футляр был при мне, но он оказался пуст, — наверное, ножницы я где-то оставил. Не удавалось ни развязать бечеву, ни вытащить между путами письмо так, чтобы не порвать его.
Промучившись несколько минут, решил я, что благоразумнее всего возвратиться в замок. Тут же за мной зашел один из моих слуг. В замок прибыли незнакомые мне соседи, желавшие нанести графу визит. Графа, однако, нигде не было видно, и мне пришлось их принять. Мы побеседовали, потом подали обед, но я думал только о своем письме. За игрой оно мерещилось мне в каждой карте. Начались танцы; я порывался покинуть залу, но мне ежеминутно задавали пространные вопросы, на которые необходимо было дать столь же пространные ответы.
Когда гости наконец уехали и я тысячекратно пожелал им вослед доброй ночи, поспешил я наконец не без страха в свою комнату, схватил сумку — неописуемый ужас! — она была пуста. Пакет исчез — поиски по всему дому ни к чему не привели.
Мысли теснились у меня в голове; пытаясь выявить меж случившимися событиями некую трагическую связь и сопоставить сулящее ужас будущее с протекшим в страданиях прошлым, я улегся на постель. Но мучительный страх вновь пробудился в присутствии некоего отвратительного Духа, жестокость которого я уже не однажды изведал, размышления над приключениями графа, их значением и возможной связью с определенными событиями, пережитыми мною, тождество места и сходство персон, слова Амануэля — все это складывалось в одну устрашающую картину, которая не позволяла мне ни единого мига покоя. Я был почти вне себя от жутких предчувствий и словно изнурен неким дурманом — постель казалась мне тесной, я вскочил, подошел к окну и растворил его настежь. Стояла дивная майская ночь, каждое движение природы было проникнуто глубочайшим безмолвием. Из окна моего можно было видеть ту самую дерновую скамью, где граф вручил мне исчезнувшее письмо. Сейчас на скамье кто-то сидел. Полная луна светила ярко. Я не мог ошибиться. Сидящий был окутан белым покрывалом — он был мельче графа, но крупнее нашего садовника. Возможно, в этом незнакомце была разгадка тайны.
Я набросил камзол, беззвучно отворил и затворил за собой калитку, ведущую в сад, и окольным путем, через прилегающие кусты, дерзко направился к скамье. Однако на полпути я заметил, что позабыл дома шпагу и теперь совершенно безоружен, отчего мужество мое несколько поубавилось. Добавлю еще, что обстоятельства увеличили мой страх. Все слишком походило на приключения графа. Картина повторялась точь-в-точь. Год назад сцену ужасающих действий столь же ярко освещала луна. Склонившаяся во тьму свежая листва была так же полупрозрачна и, казалось, трепетала от таинственного страха. Ток воздуха ласково овевал меня, напоенный ароматами, все кругом дышало напряженным ожиданием, и тени напоминали роящихся эльфов, которые, предчувствуя развязку, выбрались из своих цветов. Мужество оставило меня, я почти начал дрожать и стал подумывать, не повернуть ли назад, но мне все же удалось овладеть собой. По крайней мере, издали и из укрытия я вознамерился рассмотреть загадочного незнакомца.
Пробравшись сквозь заросли и остановившись в нескольких шагах от скамейки, я оторопел: вместо одного закутанного в белое незнакомца там сидели трое подобных и к ним добавлялись все новые и новые. Я насчитал их уже восемь, когда среди них появился граф в своем обычном платье. Волосы мои встали дыбом от ужаса, полон невыносимого страха, я весь превратился в зрение, стараясь вобрать в себя увиденное. До меня не доносилось ни единого звука. Один из незнакомцев выхватил из ножен шпагу графа и вложил рукоять в его руку. Тут я отчетливо увидел, как другой длинным, тонким пальцем коснулся его — и граф упал замертво на землю.
Я издал громкий вопль, незнакомцы исчезли, и я остался один. Был ли то сон? Вся природа вокруг меня, казалось, впала в столь глубокую неподвижность, что некому было нарушить мое оцепенение. Ни малейшего дуновения вокруг, ни единый листок не шевелился. Ни одного облака не проплывало мимо луны. Вдали слышалась дробь; я протиснулся к дерновой скамье — граф все еще лежал у ее подножия. Он не истекал кровью, но был холоден и недвижим. Ах, как несказанно дорог был он мне теперь! Я притянул его к себе и обхватил руками, расточал ласки, стараясь вернуть его к жизни, со всею нежностью пытался я вновь его согреть и готов был выдохнуть жизнь из своих уст, покрывая его поцелуями. Лик его был страшен. Его красивое, юное, милое лицо, выражавшее всегда дружескую нежность, оцепенело в холодной гримасе, рот был искривлен, и глубочайший ужас читался в искаженных судорогой веках и складках лба. Шпага была так крепко зажата в правой руке, что было невозможно
