Все было так странно и нереально. Зато собственный дом показался мне реальным до головной боли. Я пришла вовремя. Как раз к ужину. Каждый день так приходила. Но мне никогда еще не доводилось скрывать от близких свою радость. Двойку или запись в дневнике, или другие провинности — приходилось. А вот радость — никогда. В тот вечер я выяснила для себя, что это невероятно трудно. Намного труднее, чем скрыть горе. Если блестящие глаза и румяные щеки вполне объяснялись прогулкой на весьма свежем воздухе, то внезапно зазвеневший голос, возбуждение и одновременно мечтательная задумчивость меня подвели. Мама и Никита посматривали с подозрительным вниманием. Хорошо, папа ничего не заметил. Бурчал себе под нос что-то о зарплатах и уравниловке. Мне повезло. Обошлось без настойчивых расспросов мамы и жесткого папиного допроса. Да и я постаралась поменьше общаться с близкими этим вечером. Сразу после ужина забралась в ванну. Мылась целых два часа. Не столько мылась, конечно, сколько мечтала. А оттуда юркнула в постель. На попытки Никиты выведать в чем дело, ответила дрожащим голосом:
— У меня голова болит. Отстань, а?
Ничего лучшего придумать не смогла. Повернулась к стенке. Сделала вид, что сплю. А заснуть не получалось еще очень долго. Все мерещился Иван. И то, как мы прощались. И сами по себе придумывались слова, которые могли бы сказать он или я, но которые почему-то не прозвучали.
Среди ночи меня вдруг что-то дернуло встать. Стараясь не разбудить Никиту, спавшего всегда очень чутко, я разыскала те глупые стихи о бессмысленности человеческого существования, сочиненные накануне. Разыскала и порвала на мелкие клочки. Человек существует для счастья! Вот!
Утром меня, естественно, с трудом разбудили. Надо было собираться к бабушке. Вставать не хотелось. Но вспомнила об Иване, вскочила, как ошпаренная.
Хотелось, чтобы поскорее пролетел этот день. Ох, как хотелось. Как все дрожало во мне от радостного нетерпения! И уже немного не верилось, что мы вчера действительно ходили в кино и держались за руки, и что Иван на самом деле меня обнимал. Меня, а не Горячеву. Словно приснилось… Я беспрестанно выглядывала в окно. Надеялась хоть издали увидеть Ивана. Так и не увидела. Утро тянулось, тянулось… Мы бесконечно долго завтракали. Невыносимо медленно наряжались. Потом полчаса топтались в дверях, проверяя, не забыли ли чего. А дорога в центр окончательно привела меня в уныние. И только у бабушки время пошло быстрее.
Не успели мы переступить порог коммуналки на Сретенке, как начались бесконечные споры по каждому поводу, шепот и оглядки. Все это занимало мое внимание, отвлекало. Кроме того, бабуля в отличие от родителей поняла все, едва взглянула на меня, и к вечеру увела на кухню. Усадила на старинный табурет и безапелляционно заявила:
— Ты влюбилась. Не отпирайся.
У бабули были такие глаза… Я все выложила ей, как на духу: и про погреб для картошки, и про пуговицу, и про поцелуй в подъезде, а теперь вот про кино и армию. Ну, кому-то ведь можно рассказать? Если Лидусе и Никите не могу, то хотя бы бабушке. Есть предел для любой тайны.
Бабушка слушала внимательно, иногда покачивая головой. Не ругалась, не обвиняла. С сожалением произнесла:
— Как я тебе завидую.
Меня это потрясло. Значит, мне можно влюбляться? Даже если до совершеннолетия далеко? Значит, это не стыдно? Бабушка помянула Шекспира. Что-то там о бедной Юлии. Я была не согласна. Не причем здесь вовсе Ромео и Джульетта. Нельзя сравнивать обычаи средневековой Италии, да еще в представлении Шекспира, с моралью рядового советского человека. Джульетта в свои тринадцать была девушкой. Я в свои неполные пятнадцать в глазах окружающих — подросток. И так трудно совместить свои ощущения с представлениями взрослых. Бабушка же заняла совсем другую позицию. По ее мнению, только любовь и стоила трудов и жертв. Но бабуля все-таки подбросила ложку дегтя в бочку с медом:
— К сожалению, у меня нет полной уверенности, что ты не потеряешь голову. При таком-то воспитании…
Что она хотела сказать, я не совсем поняла. Или совсем не поняла? Но спросить постеснялась. Думала над ее словами весь вечер. А потом решила не ломать голову. Само собой как-нибудь выяснится. С тем и спать легла, ожидая следующего дня не столь в радостном, сколь в тревожном волнении.
Встала, как обычно. И до обеда промаялась. Трудно провести с родителями полдня, если привык их видеть лишь по вечерам. Все им не нравилось, все не устраивало. Не так посмотрела, не то сказала. Меня еще и гоняли постоянно. То посуду помой, то за хлебом пойди, то помойку вынеси, то уроки садись делать. Никите повезло больше. Он спал до часу дня и никто его не трогал. Мама не хотела в праздник даже мелких конфликтов. Отец уважал статус Никиты. Студент Физтеха — это вам не фунт изюма, как любил повторять дедушка. А я? Я что? Среднестатистическая школьница. В душе могла бунтовать сколько угодно, но вслух… Упаси боже! Малейшие признаки моего бунта подавлялись отцом нещадно. Что позволено Юпитеру, не позволено быку. Никита мог возмущаться сколько угодно, но не я… Сегодня же мне приходилось самой подавлять свой норов. Любое необдуманное слово — и меня запрут дома. И тогда мы встретимся с Иваном. А без этой встречи — все равно, что без кислорода, — задохнуться можно. Еще неделю назад и представить такое себе было немыслимо. А сейчас — это самое главное для меня.
Я отправилась к Ивану после обеда, как он просил. Отцу сказала, что иду к Лидусе. Долго не ковырялась и лучшее платье не надела. Не хотела, чтобы родители обратили внимание. И не хотела, чтобы Иван понял про меня все сразу.
Ноги тряслись, когда я поднималась по лестнице к квартире Лукиных. И рука тряслась, пока я нажимала кнопку звонка. Нажала и замерла. Сердце забилось где-то в горле. От волнения пересохли губы. Приходилось их постоянно облизывать.
За дверью послышался грохот, как будто стул упал. Затем быстрые шаги. Я прислонилась к стене. Боялась упасть. Только сейчас кое-какие соображения пришли мне в голову. Что скажет Лидуся? И как на все это посмотрят тетя Маша с Василием Сергеевичем? Нет, нельзя мне к ним… Уходить надо. И быстро.
Дверь распахнулась. Иван… Стоял такой… В новой голубой рубашке. В новых джинсах. Крепкий. Плечистый. А уж красивый… Тревожно и радостно смотрел мне в глаза.
— Думал, не придешь. Заходи.
— Не-е-е… — я замотала головой и начала пятиться назад. Никак не предполагала, что придется заходить. Считала, мы сразу пойдем гулять. Туда, где нас никто не встретит. Специально оделась потеплее.
— Да входи, не стесняйся. Мать с Лидкой в деревню дернули. А батяня спит. С утра хороший.
