Он долго изощрялся. А желаемого так и не достиг. Оцепенение мое не проходило. Никита плюнул и ушел на кухню. Наверное, завтракать. Или уж сразу обедать? Вдруг опять прискакал и сообщил, что Ивана пока никуда не отправили. Призывники сидят в военкомате и будут там сидеть в лучшем случае до вечера. Вполне можно постараться исправить содеянное. Шутник! Oн плохо знал Ивана. Столько лет был ему лучшим другом, а знал плохо. Я постаралась доходчиво объяснить Никите, какой у Ивана скверный нрав. Но идея успела захватить моего брата. Он растолкал меня. Заставил одеться, умыться и взашей вытолкал из дома, путано объяснив дорогу до военкомата.
Я шла сначала медленно, поеживаясь от сырого ветра. Потом все быстрее и быстрее. Нечаянный оптимизм Никиты наконец достиг цели. В душе затеплилась надежда. Иван не любил объясняться. Это я знала лучше, чем кто-либо. Но вдруг выслушает? Если любит? Я уже почти бежала, ничего не видя вокруг, тараня прохожих. Судьба в тот момент казалась благосклонной. На переходах, стоило только подскочить, сразу загорался зеленый глаз светофора. Люди шарахались в стороны, уступая дорогу.
У военкомата, который отыскался как бы сам по себе, курил пожилой офицер. Я назвалась сестрой Ивана. Он сразу поверил или сделал вид, что поверил. Крикнул кому-то в темную глубину распахнутого настежь парадного, чтобы позвали призывника Лукина. Иван тоже не замешкался, вышел через минуту. Офицер закончил курить, ушел в здание. И вот тут, как назло, язык у меня онемел.
Иван, стриженый под «ноль», нелепо выглядевший в старой коричневой курточке и тесных брючках, прищурившись, холодно осматривал двор. В мою сторону и глазом не косил. Я подошла совсем близко.
— Ну? Зачем пришла?
В душе словно оборвалось что-то. Возбуждение, несшее меня сюда, как на крыльях, разом угасло. Действительно, зачем?
— Тебя проводить. Попрощаться.
Он полез в карман курточки. Достал пачку «Примы», неторопливо закурил. Объяснил спокойным, будничным тоном:
— Я тебя вчера ждал. А ты папочки испугалась. Пришла сегодня. Тайком, наверное? Но сегодня, да еще тайком, мне не нужно. Ты опоздала. Так что катись отсюда. И побыстрее.
Стиснула руки в кулаки. До боли сжимала их, чтобы не разреветься. И не знала, какие слова надо сказать…
Иван повернулся и пошел прочь, отшвырнув подальше только что закуренную сигарету. Уходил неестественно прямой, неестественно спокойный. Не попрощался даже. От великого отчаяния крикнула ему в вдогонку:
— Я все равно буду тебя ждать!
Он остановился. Сделал оборот на сто восемьдесят градусов.
— Вали отсюда, сказал. И не жди. Не надейся.
Вот так. Значит, кончено. Мне это было известно, еще когда сломя голову неслась сюда. Но так хотелось верить Никите, а не себе… Очень хотелось… Я повернулась и побрела домой. На то, чтобы держать спину так же прямо, как Иван, не было сил. Слезы застилали глаза, лились по щекам, подбородку. Вытирала их обеими руками. Они продолжали литься. Как из бездонной бочки. Все вокруг казалось размазанным, неясным, потерявшим цвет и форму.
Целую вечность, ничего не соображая, я добиралась до дома. Позвонила в дверь. Никита, видимо, ждал. Открыл сразу. Понял все с полувзгляда. Да и что тут было не понять? Не сказал мне ни слова. Не пробовал утешать. Боялся тронуть. И за это ему спасибо. Никита знал меня лучше всех, сообразил — мне сейчас крайне необходимо побыть одной. Он и потом не утешал. Избегал при мне пусть ненароком упоминать об Иване. Когда получал от него письма, прятал так, чтобы я их не видела. Чудак. Мне за несколько дней было известно, когда придет очередное послание. Кишками ощущала. Находила письма, как бы он их ни прятал. Тайком прочитывала, выучивала наизусть. Но лишь первый год. Ведь Иван — это была совсем другая жизнь. Жизнь, которую, по трезвом размышлении, я себе запретила. Стремилась избавиться от ноющей боли в душе? Не хотела дополнительных унижений? Трудно сказать. Одно я решила твердо. У меня не хватило воли вовремя противостоять отцу. Зато хватит воли поставить жирный крест на своей любви.
СЕЙЧАС
Я болела почти две недели. Через день меня гоняли в поликлинику. Сидение перед кабинетом врача изрядно утомляло. Тратить на это каждый раз по три часа было досадно. В очереди рядом со мной оказывались одни старушки. Для них появились какие-то льготы, и бабули с дедулями торопились оформить себе инвалидность. Приходили за пару часов до начала приема, строго следили за порядком. Громко переговаривались, обсуждая все на свете: от «паразита» Ельцина до цен на пустые бутылки.
— Терпи, — говорила я себе. Но раздражалась еще сильнее. Домой возвращалась изрядно взвинченная. Участковый врач выписывать меня не хотела. Боялась брать на себя ответственность, что ли? Давление у меня в норму приходило медленно — вот она и боялась. Если выздоровление пойдет такими темпами, то меня и до конца четверти не выпишут. А мои гаврики в школе сейчас без надзора. Класс шебутной, трудный. Учителя его недолюбливают. Присматривать надо и за ученичками бесценными, и за училками приставучими. Не дай Бог, какое ЧП произойдет, пока меня нет.
Удивительно, но за время болезни я оказалась в полном «вакууме». Ко мне никто не приходил, никто не звонил. Звонки вообще-то были. Только, кажется, звонили одному Димке. Стоило телефону тренькнуть, как сын с диким воплем — «Это мне! Не трогай» — летел в прихожую. Складывалось впечатление, что он, словно Цербер, охранял мать от визитов и сообщений. Неожиданно подобрел к Лидусе. Встречал ее сам. И они подолгу о чем-то шептались на кухне. Вот Иван не появлялся. Или его не пускал Димка? В прошедший выходной кто-то позвонил в дверь. Димка ястребом метнулся к прихожей — открывать. Забубнили голоса. Один — моего сына. Другой — больше походил на голос взрослого мужчины. Мне показалось, это Котов. Проскакивали характерные для него высокие ноты. Пошла было к ним, но дойти не успела. Димка вернулся. Сообщил: это к нему друзья приходили. Наверняка, соврал. Друзья-приятели его приходили в наш дом редко. Отпугивала Димкина мать-училка. Обычно они вызывали Димку на улицу, устраивая под окном невообразимый гомон: «Димон! Выходи!». И все в таком роде.
Сын сейчас меня вообще сильно удивлял. Помогал убираться. Выносил мусорное ведро, ходил в магазин. После уроков сразу шел домой. И уж из дома выпереть его хотя бы погулять полчасика не было никакой возможности. Несколько дней назад Лариса Коновалова, очаровательная восьмиклассница и Димкина тайная любовь, пригласила моего сына к себе на именины. Димка сиял глазами до самого вечера. А вечером позвонил ей и мужественно отказался. Не хочет, видите ли, больную мать без присмотра оставить. Я надеялась его уговорить. Время еще оставалось. В отчаянии обратилась к Лидусе с просьбой воздействовать на Димку. Лидуся обещала.
