городской мир столь фундаментально отличается от мира маленького рыцаря Тренка: в нашем мире так много точек зрения, мультикультурных контактов, различных вариантов отношений и ситуационной нормальности, что сохранять доксические отношения с социальным миром становится все более сложно, а сама докса превращается в поле борьбы.
Работу по проведению границ – преднамеренную и непреднамеренную – можно рассматривать внутри этой структурной рамки в качестве акта власти или акта культуры как власти. Именно тут и пребывает власть, хотя при этом ею никто не обладает. Укрепление внутренней групповой сплоченности в сообществах точно так же, как защита границ сообществ от проникновения других, представляют собой практики, направленные на вытеснение иных норм или ценностей, которые могут повлиять на доксу в том смысле, что вопрос о легитимности может быть – и будет – поставлен. Если необсуждаемое выносится на обсуждение, то самоочевидность, благодаря которой существует и воспроизводит себя сообщество, оказывается нарушенной, а то и разрушенной (Bourdieu 1994: 164). Сообщества могут предпринимать попытки мобилизации против перформансов различения ради сохранения своих границ – а следовательно, и ресурсов в пределах сообщества. Мёртон (Merton 1967: 364–380 / Мёртон 2006: 465–485) рассматривает различные характеристики групп, оказывающих воздействие на то, в каких масштабах возможно обсуждение необсуждаемого. Одной из таких характеристик оказывается четкость или, напротив, расплывчатость социальных определений членства в конкретной группе. Разнообразные реляционные контексты социальной идентификации, различающиеся по оси доступа и оси приватности, варьируются и по степени подобных социальных определений членства: люди, «пускающиеся в путь», могут практиковать некую форму принадлежности на стадионе клуба «Унион», но люди, «пускающие корни», могут не рассматривать их в качестве членов своей группы и, кажется, едва ли их замечают. Соответственно, масштаб и интенсивность вовлеченности (ibid.: 365 / там же: 466) также значимы, в особенности в том, в какой степени включенность в ту или иную группу является нормативно предписанной и фактически реализуемой. Мы вновь сталкиваемся с тем, что не только рассмотренные нами реляционные контексты идентификации, но и типы социальных связей, из которых состоят наши сообщества, варьируются применительно к данной форме вовлеченности. В Рождественский сочельник многие люди могут присоединиться к религиозному празднованию в католическом храме, даже если они не ходят туда всю остальную часть года. Присутствующий здесь ритуализированный, довольно иерархичный порядок перформансов сообщества позволяет каждому сделавшему соответствующий выбор сравнительно легко вписаться в этот порядок. Более сложный характер имеет церковное собрание в сообществе пятидесятников, в котором Святой Дух входит в тела некоторых участников встречи, так что их танцы, пение и выкрики в значительной степени превращаются в личный перформанс, сохраняющий ритуальное и символическое качество, но требующий более значительного уровня вовлеченности для перформанса сообщества, в связи с чем новоприбывшим или чужакам не так просто в него влиться. Это не означает, что церковь пятидесятников оказывается менее инклюзивной и менее открытой (возможно, в действительности совершенно наоборот – не знаю), однако более коллективные, аффективные формы ритуалов действительно конституируют иную социальную практику в сообществе, основанном на привязанности, а для того чтобы стать его участником, требуется некая иная вовлеченность. Аналогичной особенностью оказывается открытый или закрытый характер той или иной социальной группы (ibid.: 368 / там же: 469).
Кроме того, мы видели, что не самым продуктивным способом осмысления сообществ оказывается рассмотрение только внутренней сплоченности сообщества как некой данности, или рассмотрение исключения как чего-то вроде «выхода из игры» – вытеснения из сообщества и разрешения в него войти, как будто сообщество является некой вещью-в-себе, не заслуживающей дальнейшего пристального рассмотрения. Мёртон проводит различие между культурно обусловленной сплоченностью (cohesion)[18], организационно обусловленной сплоченностью и социальной сплоченностью, обусловленной структурным контекстом. Интенсивность этих форм сплоченности опять-таки может варьироваться в зависимости от типов связей, которые формируют окружение сообщества и его перформансов, и от расположения социальных практик в континууме доступа и континууме приватности.
Культурно обусловленная сплоченность проистекает из общих норм и ценностей, усвоенных участниками конкретной группы, утверждает Мёртон. В рамках рассмотрения сообщества как культуры мы придерживались различения между символами и их значениями. Люди могут примыкать к определенному виду символического выражения и могут обучаться тому, как это делается, однако они при этом не обязаны интернализировать те ценности и нормы, которые подобные символы выражают. Либо же люди могут поддерживать общие нормы и символы на словах, но действовать иначе, когда не находятся в поле публичного внимания. Меня всегда удивляло то, как на родительских собраниях в начальной школе все присутствующие в который раз, казалось бы, соглашались, что детям не следует слишком много смотреть телевизор, слишком много играть в компьютерные игры и слишком много есть сладкого, и то, насколько все это, похоже, совершенно не соотносилось с происходившим в тех домах, где мои дети бывали в гостях.
Отдельно взятые перформансы могут предотвращать ситуации, в которых доксические отношения, осуществляемые посредством символов и символических выражений, окажутся оспоренными: подобными перформансами работы по проведению границ оказываются стигматизация (Goffman 1963 / Гофман 2000) и навешивание ярлыков (Gans 1995). Сплетни, репутация и прочие механизмы работы социального капитала конституируют подобные перформансы изнутри (см., например, Elias and Scotson 1965), но, как уже было показано, для них требуются сетевые связи или иные вовлеченности. Определение общего врага также повышает сплоченность группы «своих» (in-groups) (Schuyt 1997: 21). Известно много примеров того, как открытие приютов для беженцев в городах Восточной Германии привело к насильственным действиям, совершенным местными жителями. Одним из вариантов интерпретации этого (хотя я не уверена, что он доказан эмпирически) является предположение, что фашизму в ГДР удалось выжить за вывеской коммунистической идеологии. Еще один вариант понимания этого феномена предусматривает исследование тех громадных трансформаций, которые пережили города Восточной Германии с момента воссоединения страны, трансформаций, которые не для всех оказались положительным опытом и определенно имели огромное воздействие на социальные связи и опыты сообщества. Поэтому определение беженцев как общего врага может быть рассмотрено в качестве процесса стигматизации, работающего на сплоченность групп «своих» в указанных городах. Однако и это утверждение также нуждается в эмпирическом исследовании.
Упомянутые нами перформансы сообщества в контекстах публичной осведомленности или публичной анонимности не приводят непременно к появлению культурно обусловленной сплоченности. Повторяющиеся мимолетные встречи на перекрестке у светофора с распространителем газеты в пользу бездомных, мимо которого мы ходим каждый день, с уличным гитаристом, исполняющим грустные мелодии из русских опер в том поезде метро, на которым мы постоянно ездим, или с женщиной, продающей нам лотерейные билеты в придорожном киоске (все эти люди могут стать публичными незнакомцами), могут вносить вклад в наше ощущение себя в домашней обстановке. Мы можем соблюдать общие коды публичного поведения, которые считаем ситуационно нормальными. В этом смысле мы, люди, поддерживающие контакты в публичных пространствах, усвоили некоторые общие нормы. Но мы можем воспринимать мир совершенно по-разному, обладать разными жизненными историями и биографическим опытом, а следовательно, и разными индивидуальными идентичностями (разве не так?). В самом деле, нам не требуется социально отождествлять себя с упомянутыми бездомным, гитаристом или женщиной, продающей лотерейные билеты, в качестве некоего «мы» с культурно сформированной социальной сплоченностью; но, замечая их перформансы вновь и вновь, мы все же переживаем ощущение присутствия в домашней обстановке. При этом мы практикуем формы «домашней обстановки», когда киваем этим знакомым незнакомцам, проходя мимо них, или останавливаемся, чтобы поболтать с ними. Но на своем пути сквозь город мы не рассчитываем на очень высокий уровень соответствия нашим собственным ценностям и нормам, мы терпимо относимся к тому, что воспримем как «девиантное» поведение в иных ситуациях. Как будет показано ниже, так происходит не всегда, однако это может быть довольно общераспространенным городским опытом в тех местах, где городской район больше не является средоточием жизни людей, а сообщество больше не прикреплено к некой отдельной пространственной локации.
Степень организационно сформированной сплоченности может быть крайне низка в подобных реляционных контекстах, хотя и не отсутствует полностью. Организационная сплоченность опирается на реализацию персональных и групповых задач посредством взаимозависимых действий «других». Никакая социальная жизнь невозможна без по меньшей мере некоторой степени организационной сплоченности, но все дело
