– Что ты так поздно?! – напустился на нее Валерий.
– Па, что ты кричишь! – немедленно надула губки девушка. – Ведь не начали еще!..
– Но я же за тебя волнуюсь, неужто непонятно?!
– Ты не за меня волнуешься, а сам по себе, – хладнокровно, в стиле своей матушки, отбрила папаню дочурка. – А на мне только психоз свой срываешь.
И, как обычно бывало в разборках с ее мамашей, Валера не нашелся, что ответить.
Остальные претенденты на успех уже вошли в студию, и тут вдруг возникла красивая, деловая, озабоченная Лиля. Валерка смешался, но мужественно пробормотал:
– Вот, познакомься: моя дочь Женечка. А это, – представил он подругу, – мой старый институтский товарищ Лиля.
– О-очень приятна-а, – ехидненько пропела дочурка и смерила женщину бесцеремонным взглядом с головы до ног.
– Лилия Станиславовна, – сухо кивнула ей продюсерша.
– Представляешь, – искательно проговорил Валерка, адресуясь к Лиле, – Женечка, как и ты, в медицинском учится.
Он хотел еще пошутить, что, наверно, когда дочь вырастет, продюсером станет, но Лиля оборвала его:
– Почему девочка еще не загримирована?
– Понимаешь, – Валерка покраснел, – она не хочет сниматься как моя болельщица. Будет просто среди публики сидеть. Говорит, прыщик у нее.
– Папа! – возмущенно воскликнула девица.
– Ладно, это ваше дело, – сухо молвила Лиля. – Занимайте, девушка, место в зале. И ты, Валера, тоже.
Женечка отвернулась и пошла в зал, по пути ухитрившись незаметно показать язык и противной продюсерше, и папане. Валера тоже собрался последовать за ней, но тут Лиля подошла к нему вплотную, словно собиралась поцеловать, и сунула ему в руку крошечный листочек бумаги.
Валера глянул. В шпаргалке значились буквы: В; С; D; А. То были ответы на самый первый, отборочный вопрос. При ответе на него все решала скорость, и Лиля не хотела рисковать: вдруг Валерка замешкается и более расторопные игроки его опередят.
Старый друг все понял, кивнул подруге и улыбнулся ей своей обворожительной улыбкой. Улыбка у него осталась прежней. Вернее, только улыбка и осталась…
1979 год: Москва (продолжение)
Тот разговор с Володькой – за водкой и шпротами – свою роль сыграл.
На следующий день Валерка отправился в магазин и купил «Малую землю» – благо, с чем-чем, а с трудами Брежнева в советских книжных перебоев не было.
Он ждал от текста официоза, скукотени, пошлятины – и скрипя зубами завалился с брошюркой на диван. Но оказался приятно удивлен. В самом деле, прав был Володька. Мемуары писали за Леонида Ильича явно не последние в советской литературе люди. Если абстрагироваться от набившего оскомину имени автора, читать было даже интересно. Да что там интересно!.. Прямо сказать, захватывающее было чтиво.
А самая первая фраза какая! Сразу за губу цепляет: «Дневников на войне я не вел».
Следующие три дня Валерка, как паинька, ходил на занятия. Вечерами они встречались с Лилей. Так как в сто девятую вернулся Володька – много гуляли: в Нескучном саду, в заброшенном парке на Поклонной горе, в Измайлове. Ухитрялись даже любить друг друга на природе. Избыток кислорода и чувство опасности придавали сексу особую остроту.
Валерка долго не рассказывал Лиле о коллизии со сценарием и предложении Олъгерда Олъгердовича. Но однажды, на полянке в Измайлове, размягченный, расслабленный любовью, все ж таки поведал.
Лиля прищурилась и вгляделась Валерке в глаза.
– И что ты решил?
– Пока не знаю. А ты как думаешь?
Ее мнение было чрезвычайно важным для Валерки, и она это чувствовала. И хоть на языке у нее вертелось: «Конечно, дурачина, надо соглашаться с Олъгердом, вставлять в композицию Брежнева!» – Лиля осторожно спросила:
– Ты сильно будешь презирать себя, если согласишься?
– Понятия не имею. Может, сильно. А, может, нет.
– Но ведь если ты откажешься, тебя никто не арестует, не сошлет, из института не выгонит?
– Да уж, конечно.
– А знаешь, какую последнюю пьесу в своей жизни Булгаков написал?
– Не помню.
– «Тифлис». Про молодого Сталина. Он так хотел, чтобы пьесу поставили во МХАТе, чтобы она понравилась вождю… Он надеялся, что тогда и другие вещи его пойдут. И, может, даже «Мастера» напечатают. А Сталин «Тифлис» все равно запретил… И Булгаков заболел и вскоре умер.
Валерка нахмурился.
– К чему это ты мне рассказываешь?
– Да к тому, что даже самые великие люди не гнушались идти с этой властью на компромиссы. И, знаешь, они от этого не становились менее великими.
– Странно, но я недавно почти то же самое уже слышал.
– От кого?
Валерка нахмурился. Он не хотел при Лильке даже упоминать имени Володьки.
– Так… От одного человека…
Он вздохнул и обреченно переспросил:
– Значит, соглашаться?
Лиля ответила как всегда мудро:
– А ты попробуй сам – как получится. Может, с Брежневым твой сценарий если не лучше станет, то, хотя бы не хуже.
И пусть Валерка состроил прекислейшую мину, слова Лильки – как раньше внушение Володьки – запали ему в душу.
А еще через неделю Валерка принес Олъгерду исправленный и дополненный сценарий. В нем ни разу не упоминалось имени Брежнева. Но там были строки, ставшие почти хрестоматийными. По ним мгновенно опознавалось имя автора: «Дневников на войне я не вел». А инсценировал начинающий конъюнктурщик всего один эпизод – тот, где действие происходит на десантном боте. Слова от автора Валерка взял себе: «Прожекторы уже нащупали нас, вцепились намертво, и из района Широкой балки западнее Мысхако начала бить артиллерия. Били неточно, но от взрывов бот бросало из стороны в сторону…»
Он отнес Олъгерду новый вариант сценария на ночь глядя, часов в девять вечера. Чувствовал он себя так, как, верно, чувствует девушка, отдавшаяся мужчине ради денег или привилегий: и погано от своего падения, и, отчасти, гордо – потому что других-то не добиваются, не заставляют поступиться честью.
Огромные зеркала в пустынном фойе ДК отразили его юношескую фигуру. Брюки-клеши от бедра, рубаха с планочкой и огромным воротником. Ворот распахнут, видна грудь и нежная шея.
Что-то странное почудилось ему в своей физиономии. Может, свет так лег в полутемном фойе? Он приблизился к зеркалу, вгляделся. Вроде бы его лицо… Но что с ним?.. На миг Валерке почудилось, что на него из зеркала смотрит Володька, его заклятый друг, сосед-антагонист. Те же мощные щеки, выпуклый лоб, стальные глаза. На миг перехватило дыхание, стало страшно и закружилась голова.
Валерка тряхнул головой. Наваждение исчезло. Из Зазеркалья на него опять взирало его собственное лицо: тонкие черты, усики, лучистые глаза.
Он внимательно вглядывался в него, со страхом ожидая повторения кошмара. Но нет, слава богу, ничего не менялось. Из зеркала на него смотрел он сам.
«Чушь какая-то», – пробормотал Валерка. От того, что случилось, на душе стало знобко.
Спускаясь по парадной лестнице ДК, он еще раз обернулся в сторону зеркальной стены. И снова в неверном дежурном свете ему почудилось, что у него – чужое лицо. Лицо Володьки.
Он остановился и круто повернулся, словно для того, чтобы застать врага врасплох. Физиономия друга исчезла. Из зеркала на него снова смотрел он сам. Валерка потер лоб. Пробормотал вслух: «Господи, глюки какие-то…» И, больше не оборачиваясь, сбежал по ступеням.
В столовке ДК взял, чтоб развеяться, четыре пива – туда как раз завезли бутылочное жигулевское.
В родной сто девятой Володьки не было. Маленькое зеркало на стене покорно отразило собственный Валеркин лик. Ничего нового, никаких изменений.
Успокоенный, юноша откупорил пиво.
А спустя час – не успел он даже две бутылки в одиночестве приговорить – в дверь раздался стук. Он открыл.
На пороге стоял Олъгерд Олъгердович. В руках он держал две бутылки отборного армянского коньяку.
– Поздравляю! – с порога пророкотал директор ДК своим хорошо поставленным голосом. – Победа! Валерочка, ты великолепен! В яблочко! Как раз то, чего сценарию и не хватало! Дай поцелую!..
Грандиозная пьянка по случаю приемки сценария растянулась на всю ночь, и в ней участвовали, в общей сложности, человек двадцать общежитских: и артисты агитбригады, и музыканты, и совсем посторонние студенты. Олъгерд Олъгердович только успевал башлять. Быстро снаряжались экспедиции в таксопарк за водкой. Пили здравицы в честь гениального автора и не менее гениального постановщика и актера. Валерка сидел именинником, старательно пытаясь забыть о своем компромиссе.
Пару лет назад
Разумеется, в студии Валерка разволновался. Прикинул: он не выходил на сцену уже более двадцати лет. А здесь – та же сцена, и зрители, и прожектора. А еще – он подсчитал – десять телекамер. За ними, легко себе представить, сидят на своих диванах еще пятнадцать или двадцать миллионов человек.
Валерку вместе с другими игроками усадили на подиум за мониторы. Остальные девятеро участников переживали еще круче, чем он. Кто сидел изжелта-белый, кто красно-пунцовый. А когда прозвучали волшебные слова «Мотор! Начали!» и на просцениум выскочил ведущий, худенький и щуплый Кирилл Мальков, волнение у Валерки куда-то испарилось. Осталось только необыкновенно бодрое, азартное чувство предвкушения. Что-то подобное он чувствовал тогда, в молодости, когда выступал, – и с тех пор уже порядком успел позабыть это приятнейшее чувство.
