Но все же время вырывалось и на свое, личное, в том числе — на друзей.
Подстелив газету, мы с Лисой сидим на одной из институтских лестниц, на верхнем ее пролете, ведущем на чердак. Обычно здесь вроде женского курительного клуба, но в данный момент кроме нас — никого. Первая пара. Я смоталась с нее, потому что Лисе срочно надо поговорить.
Она сидит, обхватив коленки, задумчиво смотрит на прокуренную стену над лестничной площадкой внизу, потом сообщает:
— В среду на той неделе уезжаем с Толиком.
Я только и могу, что спросить:
— Куда?
— В Тургай, — говорит Лиса с таким выражением, как будто речь идет про Кунцево или, в крайнем случае, про подмосковную Кубинку.
У меня ошеломленно путаются мысли: «Тургай! С ума сошли! В среду, сегодня — пятница, значит, через пять дней. Конечно, это Толик, он сам откуда-то оттуда. А ведь это я ему сказала, что Лиса хочет уехать. Да, но у Толика там теперь никого…»
— А как с институтом? — спрашиваю я. — Толик же отличник, его не отпустят.
— Ну, я тоже не двоечница, — смеется Лиса так заразительно, что я тоже начинаю смеяться.
Мы смеемся, и сами не знаем чему. В институтской тишине смех отражается от стены и, словно легкий, прозрачный мячик, скачет по ступенькам вниз до самого подвального этажа.
Я не отговариваю Лису. Я понимаю, что с их решением сделать ничего нельзя. Да и надо ли? Для Толика это вообще единственный шанс…
Девчонки из нашей комнаты и Витька с Игорем тоже не вмешиваются. И в среду мы все вместе провожаем Толика на Казанский вокзал.
Со стороны наша компания смотрится колоритно. Впереди, раздвигая толпу, движется громоздкий, как шкаф, Игорь с дембельским чемоданчиком Толика. Чемоданчик в его ручище кажется игрушкой. За Игорем Светка с Галкой тащат большое ватное одеяло в серой упаковочной бумаге, неизвестно как приблудившее к нашей комнате. За ними идет Толик с сумкой «Спорт» через плечо и недовольно бурчит, что одеяло это им ни на что не нужно и как с ним таскаться — неизвестно, да еще с пересадками. Девчонки в ответ стоически молчат. Замыкаем процессию мы с Витькой, причем Витька рядом со мной выглядит жирафом в очках.
Впрочем, Казанскому вокзалу все равно. Он и в девятом часу вечера переполненно многолюден и разнообразно многоголос. Весь восток страны проходит через него. Таджики, туркмены, казахи, узбеки — вся Средняя Азия, переплетенная русскими и расцвеченная яркими вкраплениями цыган. Военная форма, ватные халаты, болоньевые куртки, меховые кацавейки, цветастые платки — все перемешано здесь, и мы затериваемся в этом смешении.
Лишь на платформе, где народу поменьше, мы снова обретаем себя. Тем более, что возле поезда «Москва-Барнаул» уже стоит Лиса с вещами и провожающими ее братьями. Так рано она, видимо, потому, что все последние дни у нее дома непрерывные слезы и скандалы. Но все уже позади.
Мы заталкиваемся в купе, вдевятером да с вещами это еле-еле. Только Игорь не помещается. Он застревает в дверях, наполовину внутрь — наполовину наружу, но и в таком положении умудряется неизвестно откуда извлечь бутылку и стакан и рявкнуть:
— На посошок!
До отхода поезда почти полчаса. Мы успеваем выпить по глотку противной теплой водки — наверно, Игорь скрывал ее под рубашкой, — посмеяться над Толиком, что давится этой водкой, и даже спеть до середины «Сиреневый туман», не совсем подходящий к случаю, но все же прощальный.
Нас гонит проводница, потому что в купе не могут попасть остальные пассажиры: до блеска чистый солдатик и парень рабочего вида.
Мы доканчиваем песню на перроне, глядя на Лису в вагонном окне, на милое, тонкое и глазастое ее лицо, на взъерошенного Толика, который опять похож на мальчишку.
Еще один звонок,И поезд отойдет, —
орем мы изо всех сил, чтобы докричаться до Лисы и Толика.
Звонков никаких нет, но поезд отходит, а мы машем и машем вслед все время, пока истончаются и постепенно пропадают в темноте веселые огоньки на конечном вагоне.
V
Они уехали, и как-то пусто сделалось на душе, словно ушло из жизни большое и важное, которое нечем заменить. И только тоненькая ниточка писем тянулась из далекого Тургая.
27 февраля.
«Сначала все шло великолепно. В поезде нас все кормили. Помните того солдатика, что не мог попасть в купе? Он нас закормил апельсинами, компотом и даже жареным цыпленком. А второй парень в купе 3 года назад тоже удрал со своей женой из дома. Сейчас у него все нормально. Он здорово приободрил нас, когда в дороге пришла из дома телеграмма: «Возвращайся немедленно. Мама больна».
Потом нас встретили здесь отдельной квартирой и сразу дали работу Толику. А вместо сорокаградусных морозов попали почти что в оттепель.
Трудности же стали подкрадываться потихоньку, незаметно. Например, надо было привыкнуть топить печку каждый день. Потому что ударили морозы, правда не сорок градусов, а тридцать девять.
У Толика суровая работа. Зимой на машине по степи очень трудно ездить. Даже в хорошую погоду он застревает в снегу раза два в день. Но он мужественно переносит эти невзгоды.
Меня же, наверно, доконают ученики. Я преподаю физику и математику в 6-ом и 7-ом классах. Они здесь страшные балбесы и ни черта не знают. Ставлю пока только двойки. Чувствую, скоро они поднимут против меня восстание. Я всегда хотела геройски погибнуть, но боюсь, до смерти не убьют.
Девчонки, за одеяло вам большое-пребольшое спасибо. Здесь все-таки холодно очень…»
Обаяние Лисы даже в ее летящем почерке, в легкости тона, в чуть насмешливом отношении к себе.
Толик — совсем иное.
26 марта.
«Здесь нам, конечно, трудно, но не так, чтобы вешать нос. Плохо одно: я никак не могу стать на партийный учет. Подходил к автобазовскому парторгу, спрашивал. Он мне ответил: «Съездите в Ермен-Тау в райком партии, там вас заприходуют, и потом здесь вы будет платить членские взносы». Видите, девчонки, как все просто. Только в Ермен-Тау съездить невозможно, потому что дорога занесена снегом. Вот я и сижу здесь и не могу выбраться в город из-за этой зимы с ее снегами и буранами. Дорогу пробьют неизвестно когда, а взносов я не платил ни за февраль, ни за март».
При всем нашем студенческом нигилизме, отвергающем любую политику, мы сопереживаем Толику. Коммунистом он стал еще в армии, коммунистом погиб его отец, и для Толика все это важно и серьезно. Он в партии не «за курями». И можно не сомневаться, он доберется до Ермен-Тау, хоть его машина вторую неделю стоит на автобазе, засыпанная снегом, и выбраться на ней за ворота нет никакой возможности, трактора и те передвигаются с трудом.
Мы ищем по карте Тургай и Ермен-Тау, чтоб определить расстояние между ними. Получается километров тридцать-сорок. И мы совсем успокаиваемся: точно доберется.
В центре Москвы уже сухие тротуары, а над маленьким Тургаем, над просторными тургайскими степями несутся и несутся бураны один за другим, занося все на своем пути диким снегом.
Читаем письма и, кажется, видим, как светится окно среди бесконечного перемещения снега. Он то натеками ползет с крыши, то со взвоем поднимается с земли и тогда заслоняет светящееся окно. А за окном, укутавшись в одеяло, Лиса проверяет тетрадки, а Толик, сидя на корточках, подкидывает в печку дрова и на его сосредоточенном лице играют жаркие отблески огня.
Впрочем, Толик тоже проверяет тетрадки.
«Учителей здесь днем с огнем не сыщешь, поэтому учительствую и я, 10-ый и 11-ый классы вечерней школы, предмет — математика. Собираюсь взять и физику. Но боюсь, что если погода улучшится, то я не смогу каждый день возвращаться из рейса к 5-ти или хотя бы к 6-ти вечера. Но пока это все в будущем: и физика, и хорошая погода».
Письма из Тургая приходят большие, по 8-10 тетрадных страниц в клеточку от каждого. Они едва вмещаются в конверт «АВИА» с красно-синей окантовкой по краям.
Толиковы письма суховато-деловые. Например, о нехватке учебников для преподавания, с перечислением названий и авторов. И мы, не дочитав, бежим в магазин и на почту, посылаем учебники и задачники по математике, физике, астрономии. Потом читаем дальше и обнаруживаем про балбесов, что ходят в школу, только когда в поселке нет кино, а учебников у балбесов почти никаких, и как они учатся, одному богу известно. Но ни числа балбесов, ни списка нужных им учебников в письме нет, и мы не знаем, что делать. Да, наверное, ничего и не надо делать. Толик не умеет требовать для себя, а балбесам-то он учебники и так из ерментаусского начальства выбьет.
Письма Лисы можно назвать иронически-лирическими. Ей безусловно трудней там, чем Толику, и это временами пробивается: «У меня такое чувство, будто я на краю света». Но такое мелькает и проходит, наверно, потому, что с Толиком у них все складывается. Мы судим об этом по ее отдельным фразам: «Толик меня не тиранит, а даже наоборот» или «С Толиком мы умудрились еще ни разу не поссорится, хотя он говорит, что я его скоро в гроб загоню». Значит, все хорошо.
