— До Москвы возьмете? — закричала я в открытое окошко.
Водитель покивал, перегнулся и открыл дверцу.
Особого внимания я на него не обратила. Дядечка как дядечка, далеко за тридцать. И даже акцент, когда просил покрепче захлопнуть дверцу, не насторожил. Да мало ли прибалтов на Минском шоссе?!
Незначительный разговор завязался сам собой, но так же стремительно, как летела через солнце и дождь к Москве машина, он перекинулся на политику.
— Дикий народ у вас, плохо живете. У нас в Польше лучше, — сказал водитель.
Я не бывала в Польше, но его слова резанули по сердцу.
— Если у нас так плохо, чего ж вы к нам ездите? — огрызнулась я, чувствуя, как туго заколотилась на виске жилка.
Все было скверно. Еще на первом курсе мы давали подписку не иметь контактов с иностранцами. И сейчас не то что я боялась нарушить ее, но против души было нарушать свое слово. Можно было, конечно, согласно кивая головой, промолчать всю дорогу, но эта «пся кровь» разозлила меня, и я знала, что смолчать не смогу.
Теперь он объяснял мне, как недоразвитой, что служит в дипмиссии и ездить ему в Россию приходится по работе, а так ему несравненно приятней ездить в Германию, и далее долго и нудно расписывал, какая прекрасная страна Германия, особенно ФРГ, какой там порядок, какие замечательные люди, приятно посмотреть.
Я внимательно глянула на его лощеное, в усиках, лицо и успокоилась. Это было лицо врага, а с врагами следовало поступать соответственно.
— Что ж вы, во время войны на немцев не насмотрелись? — спросила я. — Вы ведь, наверно, помните, что вы, поляки, были для них недочеловеки. И если б не мы, дикий народ, то они б вас всех к ногтю. А вы теперь им сапоги лижете.
Поляк дернулся и надавил на газ. Березы по сторонам шоссе замелькали сливающимся черно-бело-зеленым.
Но проспорить сопливой русской девчонке поляк не мог. Его так и тянуло за язык, и все на ту же тему:
— Беретесь рассуждать, а сами цивилизованного мира не знаете. Сидите здесь, как в тюрьме. Вы — не свободные люди!
— А хотите анекдот? — спросила я и не стала ждать ответа: — Собрались как-то американец, англичанин и русский. Американец говорит: «Я в офис на «форде» езжу, за город — на «джипе», а в Европу с собой «линкольн» беру. Англичанин: «У меня для деловых поездок — «ролс-ройс», для поместья — «лендрвер», для визитов на континент «бентли»». А русский молчит. Пристали к нему. «Да чего тут?! — отмахивается. — На работу — на автобусе, за город — на электричке, а в Европу мне и вовсе незачем». «А если очень надо будет?» «Ну, уж если очень надо, да Родина прикажет, то и на танке съезжу».
Похоже, анекдот дипломату не понравился, поскольку на словах про танк он попытался переехать неизвестно откуда вынырнувшего на дорогу милиционера, отчаянно махавшего жезлом. Однако обошлось. Тупорылый гибрид завизжал всеми тормозами, завилял и скатился в кювет. Подбежал взмыленный, орущий непотребное милиционер, глянул на номер и без перехода сделался униженно-вежливым, залепетал что-то про превышение скорости и опасности такой езды.
От вида раболепствующего милиционера мне стало тошно. И пока машину вытаскивали из кювета, я старалась на него не смотреть. Остаться и высказать все, что о нем думаю, я не могла, потому как знала, что бой с поляком не окончен.
И точно. Стоило машине тронуться, как он повернулся ко мне и надменно спросил:
— Так кто кому сапоги лижет? Ваши власти перед нами скачут, а на вас ездят, — и неприятно захихикал своей шутке.
Все жарче билась жилка у меня на виске, а состояние было почти по Высоцкому: «как в окопе под Курской дугой».
— Знаете, пан, — медленно сказала я, — когда у нас муж с женой дерутся, то третий наводить порядок лучше не подходи, может и ноги не унести. Мы уж как-нибудь сами со своей властью разберемся! Вам что за дело?! Кто вас просит соваться?
— Какой горячий русский девочка! — намеренно коверкая слова, сказал поляк.
Но меня несло уже неостановимо:
— Вы бы, пан, поосторожней словами бросались. Наш дикий народ как-никак, а шестую часть суши занимает. А где ваша цивилизованная Речь Посполитая? Мы за тридцать лет от сохи до атомной бомбы дошли. Наверное, тоже от дикости. Я в одной школе с Гагариным училась, из захолустной деревни парень, а в космосе — первый. У меня отец в пятьдесят один год пошел в ополчение Москву защищать, потому что русский и коммунист. А три года назад мой друг сорок километров по казахскому бурану прошел, чтоб в райкоме на партучет встать. Да что вы о нас знаете? И чем кичитесь — шляхетским гонором, что ли?! Хоть бы литературу нашу почитали. Блоковских «Скифов», например…
Въехали в Москву. Дождя здесь не было, но поляк забыл выключить дворники, и они продолжали мотаться по сухому стеклу, дробя картину Кутузовского проспекта.
— Я не думал, что у вас еще такие… такие… — он подыскивал слово, — патриоты остались.
— А это потому, что вы у нас только со всякой сволочью якшаетесь. Остановите, — велела я, завидев вход в метро.
Он послушно остановил машину, я вышла, бросив ему на сиденье мятый трояк. Он что-то крикнул вслед, за городским шумом я не расслышала что и не обернулась.
В метро, прислонясь к черному стеклу с надписью «Не прислоняться!», я соображала, к кому поехать поделиться произошедшей историей. Но выходило — не к кому. Муж круглосуточно сторожил на «Мосгорснабсбыте» за себя и за меня, Лиса с Толиком и дочкой были на даче, Витька в санатории, Игорь мотался по делам стройотряда, Светка с Галкой готовились к экзаменам у родителей — обе были из Подмосковья.
Нерассказанная сразу, потом история притухла и подзабылась. Не до нее было. Последние институтские годы мелькали, как в тумане. Болезни малыша, учеба, экзамены, диплом, защита, распределение. Вот и два года еще канули в вечность.
VIII
Летом сухого, полыхающего пожарами 72-го мы ехали в тот самый закрытый городок, куда отправилась когда-то Маринкина соседка.
Поезд не столько шел, сколько стоял. Горели торфяники и леса вдоль всей России. Иногда огонь подходил совсем близко к железной дороге, а длинные языки пламени перекидывались через полотно, образуя огненную арку. И тогда ехать было нельзя. Поезд останавливали, и пока тушили опасное место, проходило два, три, а то и четыре часа. Потом поезд трогался, и до следующей стоянки за окнами то там, то здесь взметывались к темному небу огни пожарищ, и думалось: «Как война!»
Вообще в ту дорогу много думалось. Новые люди, новая жизнь. Какая-то она будет? Все начиналось сначала, а старое, привычное как будто сгорало в страшных и однако невообразимо красивых пожарах на летящей мимо земле. Сгорало навсегда.
Но так думать не хотелось, да и несправедливо было. Оставалась память, оставались друзья. Конечно, нас теперь разделяло расстояние: Галка еще на дипломе уехала по распределению, Игорь, Витька, Светка остались в Москве, а Толик по обмену специалистами и вовсе отбыл в Австрию вместе с семьей. Конечно, приехать к нам они не смогут, потому что городок, где мы будем работать, закрытый, и без спецпропуска в него не попасть. Но я-то ведь могу бывать в Москве! И Толик с Лисой туда вернутся. Ясное дело, видеться мы будем редко. Но что это, в сущности, меняет?!
Потом мысли перетекли на предстоящее. Еще не виденный город ученых воображался по книгам и фильмам про физиков со множеством по-разному интересных и умных людей, среди которых не могут не найтись друзья. Тут мысли начинали путаться, плыть, сон легко смывал их остатки вместе с впечатлениями и переживаниями последних длинных суток в пути. И только огненные всполохи все мелькали и мелькали перед закрытыми глазами.
Громадный оборонный научно-исследовательский институт и городок при нем были совсем не такими, как представлялось. Единственно похожи были заповедные сосновые леса, в которых утопал и сам город и разбросанные вокруг него здания института. Но люди… Они не имели ничего общего с теми замечательными физиками, героями моих школьных лет, одним из которых я тогда хотела стать.
Да и встретили нас так, будто мы здесь никому не нужны. Долго мытарили с работой, чтоб куда-то приткнуть. Вместо обещанной квартиры дали по койке в общежитии. Естественно, в разных комнатах, почему некуда было привезти малыша, и он обитал у бабушки в деревне, где ему по здоровью оставаться до зимы было никак нельзя.
Чувство ненужности, обиды, разочарования. Високосный год!
Мы взбунтовались и потребовали перераспределения. Тем более, что Витька писал из Москвы о возможности устроить нас в Протвино или на «Мезон», только открывающийся в Подмосковье не то НИИ, не то завод, а может, то и другое вместе.
Витькины письма… Ах, эти Витькины письма! Они спасали нас от отчаянья.
