— Господ-да!.. Не угодно ли ликеру?.. А вам-м?
— И без вас выпью, коли понадобится, — так и отрезал Потапов. Вышла неловкая пауза.
— Жениться, стало быть, он еще не собирается? — как-то раздумчиво, ни к кому не обращаясь, промолвил Потапов. — Ну что ж? Пока и на этом спасибо!
Чернов демонстративно молчал.
После обеда все разошлись, выпив все вино и оставив хозяину одни объедки. В передней Потапов, опять-таки плотно притворив за собой дверь, шептался с нянюшкой. Она сама выпустила его. И долго еще после его ухода глаза ее светились.
— Кто это был? — спросил ее Чернов, ковыряя в зубах.
— А тебе зачем? — отрезала нянюшка. — Был, да весь вышел.
— Его зовут Степан Понятов! — нахально кинул Чернов.
Руки старушки дрогнули и замерли на столе, где она прибирала посуду. Она поглядела на Чернова и молча ушла на кухню.
А Чернов пошел в переднюю. Он почуял «тайну», и сердце его взыграло.
— Эт-то что такое? — Он ухватился за чемодан пермяка. — Так и есть!.. Набит чем-то грузным… Уж и пропадет Андрюшка когда-нибудь с этим народом! — вздохнул он и завалился на боковую, тягуче выговаривая, словно смакуя: — На-хал-л… Вот на-хал-л!.. Уди-ви-тель-ный нахал!..
Вдруг нетерпеливо затрещал звонок, раз, другой… третий… Кухарка опрометью кинулась отворять.
Тобольцев вошел в неописуемом волнении. Увидав Чернова в халате, на тахте окурки папирос, недопитую рюмку ликеру на столике, он проявил внезапно сильное раздражение.
— Опять ты валяешься? Сколько раз просил не сорить!? Это хлев какой-то… Авдотья! Нянечка!.. Тряпку! Щетку!.. Скорей!
— А как насчет обеда?
— Не буду я обедать…
«Назюзюкался, видно, в трактире», — сообразил обиженный и растревоженный Чернов.
— Фортки растворите! Все закурено, заплевано… Мерзость!
Он метался по комнате, ероша волосы, злой, как никогда.
Чернов перепахнул полы халата и сел на «Лизиной» тахте, допивая ликер. Он не привык к такому крику и тону.
Увидав чемодан в углу, Тобольцев пришел в ужас и успокоился только, когда кухарка заявила, что гость кочевать не будет.
— Ну, да ладно! Ступайте, пожалуйста!
— Кто это еще, нянечка? — хмуро, но мягко спросил он старушку, смахивавшую пыль с письменного стола. — Кого там нелегкая принесла?
— Кто ж его знает?.. Из Перми, слыхать, — равнодушно сообщила старушка, не оборачиваясь. — Ночевать его я не оставила.
— Из Перми?.. Чернов, ты не знаешь фамилию? — тоном ниже спросил Тобольцев. Его охватило странное предчувствие.
— По-ня-тов… По-пя-тов, — точно читая по слогам, небрежно припомнил Чернов.
— Неужели? — радостно крикнул Тобольцев и замер с расширенными глазами… «Ах, черт!.. Вот досада! Днем бы раньше… Какое счастье! И какое несчастье в то же время!»
В передней он остановился перед старым чемоданом. Он самый… «Прощай… прощай… прощай!.. И помни обо мне!..»
Сердце Тобольцева дрогнуло. Влажными глазами он глядел на пыльный чемодан.
— Нянечка! — позвал он. — Подите сюда!
И голос его дрожал.
Нянюшка, как молоденькая, кинулась на зов.
Кабинет был рядом с передней. Их разделяла дверь. Чернов, как уж, сполз с тахты, прокрался к двери и опять прильнул к ней ухом. Те двое долго и радостно шептались и смеялись. «Точно заговорщики», — решил Чернов.
— Так завтра, говоришь? Какое счастие!..
— Просила его обождать, тебя дождаться… «Не могу, грит. Дела много, грит», — шептала нянюшка.
Раздались шаги Тобольцева. Чернов опять полулежал на тахте, раздумывая, какую выгоду ему извлечь из этой тайны, частью которой он уже владел.
Пробило восемь. Тобольцев встрепенулся. Горячая волна залила его сердце. Ему стало больно дышать… «Придет… Сейчас… Мимо же, мимо все, что не она… не это сумасшедшее счастье!»
Квартира приняла приличный вид. Пятном в ней выделялся только Чернов, по-прежнему демонстративно восседавший на тахте. С виноватой улыбкой подошел к нему Тобольцев.
— Ты меня извини, пожалуйста. Я жду гостей… У меня нынче ночевать нельзя…
— Женщину ждешь?! — нахально воскликнул Чернов. «Катьку?» — крикнуло в его душе, и он чуть не рассмеялся в лицо приятелю. Брови Тобольцева дрогнули.
— У меня ночевать нельзя, — уже сурово повторил он.
— Эт-то мило! Так где ж мне прикажешь ночевать? Этакое свинство! Выгонять человека на улицу… Эт-то называется др-ружбой!
— Пожалуйста, не сердись!.. Вот десять рублей! Устройся где-нибудь в гостинице…
Чернов сунул деньги в карман и пошел одеваться.
Уже в передней, через целых томительных полчаса, пока Тобольцев бегал, хватая себя за волосы и глядя на часы, — Чернов в пальто и цилиндре, помаргивая выпуклыми черными глазами, сказал фамильярным тоном:
— Послушай, Андрюшка!.. Разреши мне остаться хоть на кухне. Ей-Богу же, я вам не помешаю… Не всю же ночь, черт возьми… вы будете нежничать…
— Уйдешь ты или нет?! — бешено крикнул Тобольцев.
Ноги Чернова дрыгнули. Он не бежал, а скатился с лестницы.
— Скотина! — крикнул он внизу. Дверь была уже заперта.
Он пошел было по переулку, но передумал. Засецкая или Катька? Шансы равны… Если Засецкая… Черт возьми! Скверная это будет штука… А если «Ка-ба-ни-ха»?..
Он рассмеялся жидким смехом и побрел, надев цилиндр набекрень, заглядывая, по привычке, в лицо всем женщинам.
Ждать ему пришлось недолго. В переулке проползли сани. В них сидела женщина, закутанная, но без вуальки. Даже издали, по сутулым плечам, Чернов признал Катерину Федоровну. «И даже лица не закрыла… Вот святая простота!..»
Одну секунду его подмывало желание подскочить и раскланяться. Но он вспомнил бешеное лицо Тобольцева. Это могло ему дорого стоить. Ведь все это пахло не простой интрижкой, а настоящим увлечением…
Катерина Федоровна вышла из саней и пошла, низко опустив голову, вся как бы раздавленная незримой тяжестью, медленно, как лунатик. Она шла навстречу судьбе.
Чернова поразило что-то трагически-наивное и трогательное в жестах ее, в походке… Ей встретился кто-то, и этот «кто-то», посвистывая, внимательно поглядел в ее открытое бледное лицо. Она подняла голову, даже не отвернулась.
«Только чистые сердцем могут так идти на свидание», — вдруг понял Чернов. И все лучшее, что спало в его душе, как бы открыло очи и шепнуло ему: «Отойди!»
Катерина Федоровна прочла номер дома у ворот и поднялась на крыльцо подъезда. Чернов невольно снял шляпу.
Парадная дверь проглотила, захлопнувшись, фигуру девушки.
Чернов провел рукою по редевшим кудрям, надел цилиндр и, засунув руки в карманы, задумчиво побрел Бог весть куда… «Это любовь», — думал он, и ему стало грустно.
Вспомнилась Соня… Ему стало еще грустнее. «Любовь всухую? Ни черта из этого не выйдет!..» Жениться?.. Он повел плечами, вспомнив недавнюю нищету… Да, наконец, для этого он слишком мало думал о Соне. Это куда ни шло… Но лишение свободы, обязанности? «Эх, кабы она была тут сейчас!» — без всякой логики почувствовал он жгуче и болезненно. Как хотелось счастия и непродажной ласки!
А Тобольцевым в последние десять минут овладело отчаяние. Что за безумие было вообразить, что она придет по первому зову? Вчера на репетиции она сидела, низко опустив голову, такая бледная… И потом уже не глядела на него, отворачивалась от его безумных, молящих глаз. И немые губы ее дрожали… Она не ответила ни «да», ни «нет»… «Может быть, себя не понимала? — вдруг догадался Тобольцев. — Может быть, испугалась силы собственного желания?» Торжествующая радость забилась в его сердце… Он старался вспомнить, что говорил ей… Обещал ли что-нибудь?.. Нет! Нет!.. Даже ей он не хочет, не может пожертвовать свободой… Но когда он расстался с нею вчера, у ее дома, стиснув в последний раз ее захолодевшие руки и прошептав: «Катя, я вас жду»… А она, вся поникшая, безмолвная и бессильная, вошла в свою квартиру, — им овладела сумасшедшая радость и яркая уверенность…
Теперь он стоял у двери, прислонясь плечом, и слушал все звуки на лестнице. «И почему я вообразил, что она придет? Не идиот ли я, в сущности?» Его била лихорадка.
Вот еле-еле зазвучали робкие шаги. Но он их услыхал. Ему почудилось даже, что он слышит ее прерывистое дыхание за дверью. Она колеблется: звонить или уйти? Но это невозможно — уйти сейчас! Как невозможно сорвавшемуся камню не долететь до бездны…
Он распахнул дверь. Никогда не забудет он ее взгляда.
— Катя! — глухо крикнул он и обхватив ее руками, приник к ее лицу. Оба они дрожали и молча, с спазмами в горле, с глазами, полными слез, страстно обнимались в передней, не имея сил сделать ни шагу.
— Мы одни? — скорее вздохнула, чем прошептала она.
— Конечно, — сорвалось у него разбитым от счастия звуком. — Раздевайся!.. Нет… пойдем сюда!.. Я тебя здесь раздену…
