Как Дег вытягивает такие вещи из незнакомых людей?
У главного входа, где семнадцатилетние девочки из Долины с обесцвеченными русалочьими волосами обхаживают продюсера студии звукозаписи, я замечаю нескольких полицейских. Стиль вечера таков, что я думаю: не относятся ли они к «социальным типам», которых хохмы ради зазвал Банни? Банни болтает с ними и смеется. Дег полицейских не видит. Банни ковыляет к нам.
ДОРИАН-ГРЕЙСТВО:
желание скрыть признаки старения тела.
– Герр Беллингхаузен, если бы я знал, что вы закоренелый преступник, то не стал бы предлагать работу в баре, а прислал бы готовые приглашения. Стражи закона спрашивают вас у входа. Не знаю, чего они хотят, но если будешь скандалить, сделай одолжение – не стесняйся.
Банни вновь упорхнул; у Дега белеет лицо. Он строит мне гримасу, затем выходит в открытые стеклянные двери и идет не к полиции, а в самый дальний угол сада.
– Пьетро, – шепчу я. – Подмени меня на время. Надо отлучиться по делам. Десять минут.
– Зацепи и мне, – говорит Пьетро, думая, что я иду на автостоянку – взглянуть, как обстоят дела с наркотиками. Но, разумеется, я иду за Дегом.
* * *
– Я давно думал, что буду чувствовать в тот момент, – говорит Дег, – когда наконец попадусь. А чувствую я облегчение. Как будто ушел с работы. Я тебе рассказывал историю о парне, жутко боявшемся подцепить какую-нибудь венерическую болезнь? – Дег достаточно пьян, чтобы быть откровенным, но не настолько, чтобы нести чушь. Я нашел его неподалеку от дома Банни. Он сидит, болтая ногами, на краю цементного стока, устроенного на случай внезапного наводнения.
– Он десять лет изводил своего врача анализами крови и тестами Вассермана, пока в конце концов (не знаю, как) не подцепил что-то. Тут он говорит доктору: «М-да, пропишите-ка мне пенициллин». Полечившись какое-то время, он больше не вспоминал о болезнях. Ему просто хотелось испытать, как это бывает, когда заразишься. Вот и все.
Трудно представить себе менее подходящее место для посиделок в такое время. Внезапное наводнение – оно и есть внезапное наводнение. Только что было все путем, а через секунду накатывает пенящееся белое варево из шалфея, выброшенных на улицу диванов и захлебнувшихся койотов.
Стоя под трубой, я вижу только ноги Дега. Акустика такова, что его голос превращается в резонирующий баритон. Я карабкаюсь наверх и сажусь рядом с Дегом. Все залито лунным светом, но луны не видно, светится только кончик его сигареты. Дег кидает в темноту камешек.
– Возвращался бы ты в дом, Дег. Пока копы не стали стращать гостей пистолетами, требуя рассказать, где ты скрываешься.
– Скоро пойду, дай мне одну минуту – похоже, Энди, проделкам Дега-вандала пришел конец. Сигарету?
– Не сейчас.
– Знаешь что? Я немного обалдел. Может, расскажешь коротенькую историю – любую – и я пойду.
– Дег, сейчас не время.
– Всего одну, Энди, как раз сейчас – время.
Я лихорадочно соображаю, и, как ни странно, одна коротенькая история всплывает в памяти.
– Лады. Много лет назад я был в Японии (по программе студенческого обмена) и жил в семье, где была девочка лет четырех. Такая славная крошка.
Так вот, когда я въехал (прожил я там с полгода), она просто меня не замечала. Игнорировала меня, когда я обращался к ней за обедом. При встречах в коридоре проходила мимо, будто меня и не было. В ее мире я не существовал. Естественно, это было обидно; каждому нравится считать себя обаятельным человеком, которого инстинктивно обожают животные и дети.
РЕТРО-УМНИЧАНИЕ:
желание показать свою образованность и обособленность от масскультуры. Это проявляется в том, что в разговоре человек вставляет – где надо и не надо – названия исчезнувших с карты мира стран, забытых фильмов, малоизвестных книг, имена умерших телезвезд и т. п.
Ситуация раздражала еще и тем, что и поделать-то ничего было нельзя; все попытки заставить ее произнести мое имя или отреагировать на мое присутствие оказывались безуспешными.
Однажды, придя домой, я обнаружил, что бумаги в моей комнате, письма и рисунки, над которыми я трудился какое-то время, порезаны на кусочки; искромсаны и размалеваны явно злой детской рукой. Я пришел в бешенство. А когда она вскоре прошествовала мимо моей комнаты, я не сдержался и начал довольно громко по-японски и по-английски бранить ее за проказливость.
Разумеется, я тут же почувствовал себя садистом. Она ушла, а я подумал, не перегнул ли палку. Но через несколько минут она принесла мне свою ручную пчелу в маленькой клетке (распространенная забава азиатских детей), схватила меня за руку и потащила в сад. Там она стала посвящать меня в историю жизни этого насекомого. Суть в том, что она могла начать общаться только после того, как была бы наказана. Сейчас ей, должно быть, лет двенадцать. Месяц назад я получил от нее открытку.
Мне кажется, Дег не слушал. А следовало бы. Но ему просто хотелось слышать мой голос. Мы еще покидали в вазу камешки. Потом, ни с того ни с сего, Дег спросил, знаю ли я, как умру.
– Беллингхаузен, перестань меня грузить. Иди и разберись с полицией. Они, вероятно, хотят просто задать несколько вопросов.
– Заткнись, Энди. Вопрос был риторический. Я сам расскажу тебе, как, мне кажется, я умру. Это произойдет примерно так. Мне будет семьдесят лет, я останусь здесь, в пустыне, никаких вставных челюстей – все зубы свои, – и буду одет в серый твидовый костюм. Я буду сажать цветы – тоненькие, хрупкие цветочки, чуждые пустыни, вроде бумажных цветов, которыми клоуны украшают свои котелки. Будет полная тишина, только гудение жары; мое тело, согнувшееся над лопатой, дребезжащей о каменистую почву, не будет отбрасывать тени. И когда поднимется солнце в самый зенит, позади вдруг послышится ужасающее хлопанье крыльев – необычайно громкое – так не может хлопать ни одна птица в мире. Медленно обернувшись, я едва не ослепну, увидев спустившегося ангела, золотистого и нагого; выше меня на целую голову. Я поставлю на землю цветочный горшочек – почему-то мне будет неловко держать его в руках. И сделаю вдох, последний. Ангел обхватит мои хрупкие кости, поднимет меня на руки, и то, когда он бесшумно и с безграничной нежностью понесет меня к солнцу, станет лишь вопросом времени.
Дег бросает сигарету и прислушивается к звукам празднества, плохо различимым здесь.
– Ну, Энди. Пожелай мне удачи, – говорит он, спрыгивает на цементный пол, отходит на несколько шагов, останавливается, разворачивается и просит меня: – Нагнись на секундочку. – Я повинуюсь, после чего он целует меня, вызвав перед моим внутренним взором картину подобного водам озера потолка супермаркета, брызжущим каскадом рвущегося к небу. – Вот. Мне всегда хотелось это сделать.
Он возвращается в многолюдную роскошь вечеринки.
ЖДИ МОЛНИИ
Первый день нового года. Окутанный студенисто дрожащими миражами дизельных выхлопов, я стою в очереди желающих пересечь границу. Жарясь в дорожной пробке возле Калексико, Калифорния, я уже чувствую метанный запах Мексики, которая находится на расстоянии полета стрелы. Моя машина пребывает на разветвляющемся шестиполосном шоссе. В этом разлинованном пространстве вместе со мной продвигается – дюйм, еще дюйм – поражающая воображение коллекция всевозможных типов людей и транспортных средств: татуированные фермеры в пикапах (по трое в одной кабине, из окон несутся мелодии кантри и еще что-то); за зеркальными стеклами своих кондиционированных седанов томятся яппи в темных шикарных очках (словно морской бриз, звучат Гендель и Филипп Гласе); аборигенки в кудряшках, любительницы мыльных опер, направляющиеся в своих «хёнде» с веселенькими наклейками за дешевыми мексиканскими товарами; пенсионного возраста канадские пары спорят над разлезающимися по швам картами США – их слишком часто разворачивали и сворачивали. На обочине, в будках, окрашенных в яркие леденцовые цвета, меняют песо люди с японскими именами. Слышен собачий лай. Если мне захочется гамбургер или мексиканскую страховку на машину, то любой из этих коммерсантов с легкостью бросится исполнять мой каприз. В багажнике моего «фольксвагена» две дюжины бутылок воды «Эвиан» и бутылочка со средством от расстройства желудка – с некоторыми буржуазными привычками трудно расстаться.
* * *
Закрыв бар в одиночку, я вернулся домой в пять утра, абсолютно измотанный. Пьетро с другим барменом ушли раньше – снимать девиц в ночном клубе «Помпея». Дега увели в полицейский участок. Когда я пришел домой, ни в одном из окон света не было, и я сразу завалился спать – новости о трениях Дега с законом и спич, адресованный Клэр, могли подождать.
Проснувшись утром около одиннадцати, я обнаружил записку, приклеенную скотчем к моей входной двери. Рукою Клэр было написано:
Привет, заяц!
Мы уехали в Сан-Фелипе! Мексика зовет. Мы с Дегом обсудили это во время Рождества, и он убедил меня, что ехать надо сейчас; купим небольшую гостиницу… Почему бы тебе не присоединиться к нам? А что еще оставалось делать? Вообрази, мы – владельцы гостиницы! В голове не укладывается.
