Даже, кажется, со своим ненормальным мужем помирилась.
Я мечтаю выспаться. Я падаю на кровать, забыв об ужине. Падаю прямо в одежде.
Но ночью я просыпаюсь.
Что-то мешает сну. Неприятный звук. Прерывистый, раздражающий, как проклятая капля из крана.
Впервые я проснулся от плача за стеной на третью ночь после того, как поселился здесь. Я не сразу понял, что меня разбудило. Прислушался… Вышло прямо как у Кушнера. Кто-то плачет всю ночь. Кто-то плачет у нас за стеною.
Соседей я еще не знал, поэтому не представлял, кто это может быть. Походило на плач ребенка. Или на женский плач.
Долго ворочался. Другой комнаты у меня не было, только кухня. Но спать на полу не хотелось. Это длилось час, не меньше.
Когда все стихло, я наконец уснул. ***
— Я недавно подумала о том, что ты такой же, как и был раньше. Не изменился. Язвительный. Людей презираешь. Раньше я как-то не видела этого. Совсем девчонкой была. То есть видела, но меня это так не задевало. Может, стыдно признаться, даже смешно иногда было. А сейчас уже не смешно.
— Конечно, ты-то у нас духовно развиваешься, а я так…
— Ну вот, снова ты, в своей учительской манере. Ты так же и над школьниками постоянно изгаляешься, я уверена.
— Откуда ты это знаешь? Смешно слушать, ей-богу.
— Да ты ведь сам за собой даже не замечаешь, каким ты токсичным можешь быть.
— Зачем ты это начинаешь?
— Мы в последнее время стали чаще ссориться.
— Ты сейчас шутишь, что ли? Нет, я серьезно. Мне зла не хватает, когда ты такое устраиваешь! Сначала ты меня ни с того ни с сего доводишь, а потом — мы стали чаще ссориться!
— Потому что если об этом не говорить, то дальше будет только хуже.
— Хуже? И как это? А ты не дожидайся, когда хуже будет. Сейчас уже кого-нибудь себе начинай подыскивать. Такого же, духовно обогащенного.
— И снова — лишь бы гадость сказать.
— Ой, да пошла ты. ***
Я быстро запоминаю имена своих учеников.
В первую очередь тех, кто хоть как-то пытается учиться, и тех, кого за поведение мало публично выпороть. Тот, кто посередине, закрепляется в памяти последним. Однако есть исключения. Например, Максим Аникин. Высокомерный очкарик, который никогда не записывает за учителем, объясняя это тем, что «все и так понятно». Поведение странное, особенно для старшеклассника.
Он часто пытается спровоцировать меня, подловить на неточности. Но в ответ лишь получает спокойные разъяснения по своему вопросу. На какое-то время он успокаивается, но стоит мне вернуть ему проверочную работу, отмеченную красной двойкой (объективной, между прочим), как он снова берется за свое. В нем есть агрессия, но есть и слабость. Он влюблен в одноклассницу. Глупый, не понимает, что ему ничего не светит. Это невооруженным глазом видно.
Странный малый. И неприятный. Мерзкий, если уж своими именами называть. Мамаша его все носится, сынка защищает. Утомила совсем. Других учителей тоже.
Самое страшное, что это не временное испытание. Это на всю жизнь.
Только если его вдруг не станет, она сможет спокойно вздохнуть. Не сразу, но — все-таки. И если это случится, то она никогда никому не признается, что ей стало лучше без него. Такие вещи нельзя проговаривать.
Но мне кажется, что эти мысли иногда ее посещают.
Учителей математики в 72-й школе с моим приходом стало пять.
Если расположить их в порядке возрастания (то есть за главную характеристику принять возраст, да простят математики невольный каламбур), то получится следующий ряд:
Константин Федорович. Евгения Владимировна. Анастасия Петровна. Тамара Геннадьевна и Людмила Валентиновна.
Вторая и третья практически никак со мной не контактируют.
Что касается последних, то…
Интересно, что бы Марина сказала про них? Посмеялась бы?
Иногда старики вызывали у нее добрую улыбку. Или смех. Если такое случалось на людях, я одергивал ее, говорил: «Как не стыдно!» А она мне: «Нет, ну ты слышал? Вот умора». Меня сначала это коробило. Потом я стал понимать, что в ее реакции не было беспринципного издевательства над возрастом, это было умиление, точно такое же, которое обычно вызывают маленькие дети. Я всегда считал это странным.
Итак, Тамара Геннадьевна и Людмила Валентиновна.
Одна старая женщина ненавидит другую старую женщину.
Чуть заявление из-за них не написал. Глупо, опять же. Но терпение-то у меня тоже имеет границы. Никому не признаешься в таком, но хочется просто послать к чертям — что одну, что другую. Грубо так послать, чтобы опешили. Хотя Людмилу Валентиновну попробуй смути. Сама еще такого наговорит… Устал от них. Марина бы пристыдила меня за такие фантазии. «Сдурел совсем? Зачем ты вообще держишь в голове всех этих людей!» А я не могу не держать. Стараюсь, но не могу.
Спасает чудо. Иначе их уход по-другому не назовешь. В прямом и переносном, между прочим.
Я видел, как они выходят из школы. Не только я видел.
Как два друга. Нет, что-то другое.
Как родные, которые вместе прошли через всю жизнь.
Я снова не высыпаюсь. Из-за плача за стеной.
Утром, когда я закрываю квартиру, рядом внезапно возникает девушка, соседка. Раньше с ней не сталкивался.
В отличие от меня она никуда не торопится. Это читается в каждом ее неторопливом, равнодушном жесте. Она смотрит на связку ключей, будто видит их первый раз и вспоминает, который от этой двери.
— Доброе утро, — говорю я.
Девушка, продолжая перебирать ключи, лишь через некоторое время нехотя отзывается:
— Ага, доброе.
Я справляюсь со своей дверью быстрее соседки — и уже собираюсь бежать на работу, но тут замираю на лестничной площадке. Соседка это чувствует и поворачивается ко мне.
Она понимает, что новый человек не просто изучает ее — он что-то хочет ей сказать.
— У вас все в порядке? — спрашиваю я. — Может, вам нужна помощь?
— Если вы о ключах, то как-нибудь справлюсь. Не первый раз дверь закрываю. Спасибо.
Но я не тороплюсь уходить.
— Я имел в виду другое.
Она наконец заканчивает с дверью. После чего достает из сумочки — все так же неторопливо — сигарету с зажигалкой; закуривает. Ее лицо не выражает никакого интереса к словам нового человека.
— Я слышал ночью плач за стеной, — говорю я.
— И что? При чем здесь я?
— Кажется, это доносилось с вашей стороны.
— Кажется? — повторяет соседка.
Она спускается на несколько ступенек, чтобы оказаться на одном уровне со мной.
— Неужели я похожа на человека, который плачет по ночам?
Я хмурюсь. Я предлагаю ей пусть абстрактную, но все же помощь, а она решает поиздеваться.
— Так или иначе — я не могу спокойно спать, — говорю я уже недовольным голосом.
— Повторяю. Вы что-то путаете. Я не могла…
— Но я же слышал!
— Если не верите — приходите ко мне ночью. Сами посмотрите.
Ее слова звучат странно — так странно, что я теряюсь. В чувство меня приводит сигаретный дым, ударивший в нос. Она смотрит на меня, ожидая продолжения разговора. Ее забавляет неожиданная перепалка.
— Простите, — говорю я растерянно, — я спешу.
Я торопливо спускаюсь к выходу, оставляя наглую соседку позади. ***
— Ты человек глубоко рациональный. Да и сам это знаешь. Но ведь это же не защитит тебя от простых человеческих эмоций. От печали, от боли.
— Марин, вот о какой печали ты сейчас говоришь? И перестань так смотреть на меня. Что за сочувствующий взгляд. Нет — правда, Марин. Или ты так витиевато к очередной ссоре подкрадываешься? Скучно жить. Пора ругаться. Я же тебе говорю — не смотри ты так на меня, божечки! О какой ты печали говоришь? Я что, по-твоему, печальный хожу? По ночам, может быть, плачу?
— Нет. Не плачешь. Но от этого никто не застрахован. Ни я, ни ты.
— Ого, даже ты? Чего так? Я думал, ты у нас лучше всех.
— Нет, представь себе, не лучше. Такая же, как и все.
